Тихие воды

– Мы должны быть более снисходительны к тем, кто совершает ошибки, милая. Они там, наверняка, раскаиваются и казнят себя за промах. Каждый просто должен стараться как можно лучше делать свое дело. Которым мне, кстати, давно пора заняться…

Она поняла без дальнейших намеков, спрыгнула с его коленей, и почти побежала обратно в гостиную, к телевизору, но потом вспомнила, что бегать нельзя, и замедлила шаг, тихо-тихо выходя из кабинета. Отец, погрузившийся в размышления, вслед ей не смотрел. Он, изучавший все эти бесконечные войны, истории голода, жестокости и смерти, предпочитал знать о них только на бумаге. Он не хотел революции и кровопролития в собственном доме. И ему гораздо удобнее было думать, что государством руководят знающие люди. В конце концов, удавалось же им провести ОЕ по тонкому льду между враждующими Штатами и Востоком. Куда проще, куда спокойнее было доверять.

Тогда Ада этого не понимала – едва ли поняла и позже. Не позволяла себе понимать. Но его уверенность передалась ей и руководила ее поступками долгие годы. Тогда он успокоил ее – да, ошибиться может каждый. И чем критиковать и бить по больному месту людей, которые и так тащат на себе огромную ответственность за страну на своих плечах, нужно поддержать. Нужно сделать вид, что все идет хорошо. Нужно притвориться, что никакой ошибки и не было, улыбаться и не унывать. Уже тогда уныние в ОЕ считалось не слишком похвальным чувством и порой даже требовало принудительного лечения.

Ее отец не решился объяснить ей, что люди бывают злы, и жадны, и глупы – даже в высших эшелонах власти. И совсем не подумал о том, какие выводы может сделать девочка и этой беседы. Но ведь ей было всего семь лет! Что она могла запомнить из этого эпизода, вероятно, успокоил он себя. В его словах была правда – люди ошибаются. И он ошибся – Ада запомнила все слишком хорошо.

А потом ей исполнилось тринадцать, и мир рухнул, когда отца прямо за его столом накрыл сердечный приступ – и до вечера ни она, ни мать этого не знали, потому что не решались зайти к нему в кабинет. А после похорон мать взяла его неоконченный труд и отправилась к издателям и разослала копии рукописи, куда только могла. И, конечно, получила отказ в публикации – не только потому, что этот труд был никому не нужен. В нем содержались «сведения, не соответствующие действительности», проще говоря, не совпадавшие с официальной версией событий. И, Ада помнила, мать ходила и скандалила, кричала, раздавала копии людям на улицах, читала отрывки своим ученикам в школе, и, в конце концов, была признана нуждающейся в принудительном лечении. Аде грозил детский дом, но брат отца, который поссорился с ним много лет назад и никогда не проявлявший интереса к его судьбе, пригласил девочку в свой дом.

***

Воспоминания о прошлом были одним из тех немногих развлечений, что были доступны ей в первые дни после теракта. Она выполняла наказ отца с поразившей бы его – она была уверена – старательностью. С тех далеких пор она узнала, что люди в большинстве своем глупы или злы, но продолжала верить, что те, кто вознесен над толпой, иные. И они могут ошибаться, твердила она себе, но единственно оттого, что они пытаются сделать как лучше. Не ошибается тот, кто ничего не делает.

От нее требовалось верить, улыбаться и не унывать, и она старалась, и не унывала, когда дубль за дублем проваливала этот ненавистный монолог в финале застрявшего фильма, и улыбалась, когда видела Диму, и верила, когда Герман Бельке, выступая с официальным заявлением спустя несколько дней, сообщил, что теракт совершила дочь первого президента, и никак не прокомментировал, откуда ему известно, что все происходило именно так. Сайровский взял бразды правления в свои руки, сообщил о дате выборов, на которых собирался победить, объявил амнистию по ряду преступлений для граждан, более пяти лет проведших в заключении или на исправительных работах. Это было нелогично, странно, не соотносилось с общим уровнем опасений из-за недавнего теракта, но он, наверняка, знал, что делает, и Ада только равнодушно пожимала плечами – не отпустят же они тех, кто может быть опасен, глупо было бы думать иначе, а в остальном – не лучше ли им знать?