Тихий Дон

Григорий промолчал. Вялым движением он взял с тарелки кусок соленого огурца, пожевал его и выплюнул.

– Тебе жена рассказывала про Кирюшку Громова? – спросил Михаил.

– Да.

– Тоже не по душе мне был его приезд. Как только услыхал я, в этот же день…

Григорий побледнел, глаза его округлились от бешенства.

– Что ж я тебе – Кирюшка Громов?!

– Не шуми. А чем ты лучше?

– Ну, знаешь…

– Тут и знать нечего. Все давно узнатое. А потом Митька Коршунов явится, мне тоже радоваться? Нет, уж лучше бы вы не являлись в хутор.

– Для тебя лучше?

– И для меня, да и народу лучше, спокойнее.

– Ты меня с ними не равняй!

– Я уже тебе сказал, Григорий, и обижаться тут нечего: ты не лучше их, ты непременно хуже, опасней.

– Чем же? Чего ты мелешь?

– Они рядовые, а ты закручивал всем восстанием.

– Не я им закручивал, я был командиром дивизии.

– А это мало?

– Мало или много – не в том дело… Ежли б тогда на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании.

– Не был бы ты офицером, никто б тебя не трогал.

– Ежли б меня не брали на службу, не был бы я офицером… Ну, это длинная песня!

– И длинная и поганая песня.

– Зараз ее не перепевать, опаздано.

Они молча закурили. Сбивая ногтем пепел с цигарки, Кошевой сказал:

– Знаю я об твоих геройствах, слыхал. Много ты наших бойцов загубил, через это и не могу легко на тебя глядеть… Этого из памяти не выкинешь.

Григорий усмехнулся:

– Крепкая у тебя память! Ты брата Петра убил, а я тебе что-то об этом не напоминаю… Ежли все помнить – волками надо жить.

– Ну что ж, убил, не отказываюсь! Довелось бы мне тогда тебя поймать, я и тебя бы положил, как миленького!

– А я, когда Ивана Алексеевича в Усть-Хопре в плен забрали, спешил, боялся, что и ты там, боялся, что убьют тебя казаки… Выходит, занапрасну я тогда спешил.

– Благодетель какой нашелся! Поглядел бы я, как ты со мной разговаривал, ежли б зараз кадетская власть была, ежли б вы одолели. Ремни бы со спины небось вырезывал! Это ты зараз такой добрый…

– Может, кто-нибудь и резал бы ремни, а я поганить об тебя рук не стал бы.

– Значит, разные мы с тобой люди… Сроду я не стеснялся об врагов руки поганить и зараз не сморгну при нужде. – Михаил вылил в стаканы остатки самогона, спросил: – Будешь пить?

– Давай, а то дюже трезвые мы стали для такого разговора…

Они молча чокнулись, выпили. Григорий слег грудью на стол, смотрел на Михаила щурясь, покручивая ус.

– Так ты чего же, Михаил, боишься? Что я опять буду против Советской власти бунтовать?

– Ничего я не боюсь, а между прочим думаю: случись какая-нибудь заварушка – и ты переметнешься на другую сторону.

– Я мог бы там перейти к полякам, как ты думаешь? У нас целая часть перешла к ним.

– Не успел?

– Нет, не схотел. Я отслужил свое. Никому больше не хочу служить. Навоевался за свой век предостаточно и уморился душой страшно. Все мне надоело, и революция и контрреволюция. Нехай бы вся эта… нехай оно все идет пропадом! Хочу пожить возле своих детишек, заняться хозяйством, вот и все. Ты поверь, Михаил, говорю это от чистого сердца!

Впрочем, никакие заверения уже не могли убедить Кошевого, Григорий понял это и умолк. Он испытал мгновенную и горькую досаду на себя. Какого черта он оправдывался, пытался что-то доказать? К чему было вести этот пьяный разговор и выслушивать дурацкие проповеди Михаила? К черту! Григорий встал:

– Кончим этот никчемушний разговор! Хватит! Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет. А возьмет – буду обороняться! Во всяком случае, за восстание голову подкладать, как Платон Рябчиков, не буду.

– Это как то есть?

– Так. Пущай мне зачтут службу в Красной Армии и ранения, какие там получил, согласен отсидеть за восстание, но уж ежели расстрел за это получать – извиняйте! Дюже густо будет!

Михаил презрительно усмехнулся:

– Тоже моду выдумал! Ревтрибунал или Чека у тебя не будет спрашивать, чего ты хочешь и чего не хочешь, и торговаться с тобой не будут. Раз проштрафился – получай свой паек с довеском. За старые долги надобно платить сполна!

– Ну, тогда поглядим.

– Поглядим, ясное дело.

Григорий снял пояс и рубашку, кряхтя, стал разуваться.

– Делиться будем? – спросил он, с чрезмерным вниманием разглядывая отпоровшуюся подметку на сапоге.

– У нас дележ короткий: подправлю свою хатенку и перейду туда.

– Да, давай уж как-нибудь расходиться. Ладу у нас с тобой не будет.

– Не будет, – подтвердил Михаил.

– Не думал, что ты обо мне такого мнения… Ну что ж…

– Я сказал прямо. Что думаю, то и сказал. В Вешенскую когда поедешь?

– Как-нибудь, днями.

– Не как-нибудь, а надо ехать завтра.

– Я шел пешком почти сорок верст, подбился, завтра отдохну, а послезавтра пойду на регистрацию.

– Приказ есть такой: регистрироваться немедленно. Ступай завтра.

– День-то отдохнуть надо? Не убегу же я.

– А черт тебя знает. Я за тебя отвечать не хочу.

– До чего же ты сволочной стал, Михаил! – сказал Григорий, не без удивления разглядывая посуровевшее лицо бывшего друга.