Тихий Дон

Он достал из шапки кисет и стал сворачивать папироску, но как только Аксинья вышла – он поспешно подошел к кровати и долго целовал детей, а потом вспомнил Наталью и еще многое вспомнил из своей нелегкой жизни и заплакал.

Переступив порог, Дуняшка сказала:

– Ну, здравствуй, братец! Прибился к дому? Сколько ни блукать тебе по степи… – И перешла на причитания: – Дождались детки родителя… При живом отце стали сиротами…

Григорий обнял ее, сурово сказал:

– Тише, детишек побудишь! Ты это брось, сестра! Я эту музыку слыхал! А слез и горя у меня своего хватает… Тебя я не за этим покликал. Детей возьмешь на воспитание?

– А ты куда денешься?

– Ухожу и Аксинью беру с собой. Возьмешь детей к себе? Устроюсь на работу, тогда заберу их.

– Ну а как же? Раз уж вы обое уходите – возьму. Не на улице же им оставаться, и на чужих людей их не кинешь…

Григорий молча поцеловал Дуняшку, сказал:

– Великое спасибо тебе, сестра! Я знал, что не откажешь.

Дуняшка молча присела на сундук, спросила:

– Когда уходите? Зараз?

– Да.

– А дом как же? Хозяйство?

Аксинья нерешительно ответила:

– Смотри сама. Пусти квартирантов – или делай как знаешь. Что останется из одежи, из имения – перенеси к себе…

– Что я скажу людям-то? Спросят, куда делась, – что я говорить буду? – спросила Дуняшка.

– Скажи, что ничего не знаешь, вот и весь сказ. – Григорий повернулся к Аксинье. – Ксюша, поспешай, собирайся. Много не бери с собой. Возьми теплую кофту, две-три юбки, бельишко какое есть, харчей на первый случай, вот и все.

Чуть забрезжил рассвет, когда, простившись с Дуняшкой и перецеловав так и не проснувшихся детей, Григорий и Аксинья вышли на крыльцо. Они спустились к Дону, берегом дошли до яра.

– Когда-то мы с тобой в Ягодное вот так же шли, – сказал Григорий. – Только узелок у тебя тогда был побольше, да сами мы были помоложе…

Охваченная радостным волнением, Аксинья сбоку взглянула на Григория:

– А я все боюсь – не во сне ли это? Дай руку твою, потрогаю, а то веры нету. – Она тихо засмеялась, на ходу прижалась к плечу Григория.

Он видел ее опухшие от слез, сияющие счастьем глаза, бледные в предрассветных сумерках щеки. Ласково усмехаясь, подумал: «Собралась и пошла, как будто в гости… Ничто ее не страшит, вот молодец баба!»

Словно отвечая на его мысли, Аксинья сказала:

– Видишь, какая я… свистнул, как собачонке, и побежала я за тобой. Это любовь да тоска по тебе, Гриша, так меня скрутили… Только детишек жалко, а об себе я и «ох» не скажу. Везде пойду за тобой, хоть на смерть!

Заслышав их шаги, тихо заржали кони. Стремительно приближался рассвет. Уже зарозовела чуть приметно на восточной окраине полоска неба. Над Доном поднялся от воды туман.

Григорий отвязал лошадей, помог Аксинье сесть в седло. Стремена были отпущены длинновато по ногам Аксиньи. Досадуя на свою непредусмотрительность, он подтянул ремни, сел на второго коня.

– Держи за мной, Ксюша! Выберемся из яра – пойдем намётом. Тебе будет не так тряско. Поводья не отпускай. Конишена, какой под тобой, этого недолюбливает. Береги колени. Он иной раз балуется, норовит ухватить зубами за колено. Ну, айда!

До Сухого лога было верст восемь. За короткий срок они проскакали это расстояние и на восходе солнца были уже возле леса. На опушке Григорий спешился, помог Аксинье сойти с коня.

– Ну, как? Тяжело с непривычки ездить верхом? – улыбаясь, спросил он.

Раскрасневшаяся от скачки Аксинья блеснула черными глазами.

– Хорошо! Лучше, чем пешком. Вот только ноги… – И она смущенно улыбнулась: – Ты отвернись, Гриша, я гляну на ноги. Что-то кожу пощипывает… потерлась, должно быть.

– Это пустяки, пройдет, – успокоил Григорий. – Разомнись трошки, а то у тебя ноженьки что-то подрагивают… – И с ласковой насмешкой сощурил глаза: – Эх ты, казачка!

У самой подошвы буерака он выбрал небольшую полянку, сказал:

– Тут и будет наш стан, располагайся, Ксюша!

Григорий расседлал коней, стреножил их, положил под куст седла и оружие. Обильная густая роса лежала на траве, и трава от росы казалась сизой, а по косогору, где все еще таился утренний полумрак, она отсвечивала тусклой голубизной. В полураскрытых чашечках цветов дремали оранжевые шмели. Звенели над степью жаворонки, в хлебах, в душистом степном разнотравье, дробно выстукивали перепела: «Спать пора! Спать пора! Спать пора!» Григорий умял возле дубового куста траву, прилег, положив голову на седло. И гремучая дробь перепелиного боя, и усыпляющее пение жаворонков, и теплый ветер, наплывавший из-за Дона с неостывших за ночь песков, – все располагало ко сну. Кому-кому, а Григорию, не спавшему много ночей подряд, пора было спать. Перепела уговорили его, и он, побежденный сном, закрыл глаза. Аксинья сидела рядом, молчала, задумчиво обрывая губами фиолетовые лепестки пахучей медвянки.

– Гриша, а никто нас тут не захватит? – тихо спросила она, коснувшись стебельком цветка заросшей щеки Григория.

Он с трудом очнулся от дремотного забытья, хрипло сказал:

– Никого нету в степи. Зараз же глухая пора. Я усну, Ксюша, а ты покарауль лошадей. Потом ты уснешь. Сон сморил меня… сплю… Четвертые сутки… Потом погутарим…