«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

В том же номере газеты «Новое русское слово» (1974. 13 октября) была опубликована статья еще одного известного слависта — Марка Слонима — «Солженицын и “Тихий Дон” Шолохова», в которой, с некоторыми оговорками, поддерживалась точка зрения Г. Струве. Марк Слоним писал:

«Д* априори исходит из предпосылки, что “Тихий Дон” — результат невольного соединения текста “автора” и вмешательства, по большей части неудачного, “соавтора”, то есть Шолохова. Если бы мы могли хоть сличить текст последних опубликованных рассказов и очерков Крюкова с “Тихим Доном”, у нас имелись бы кое-какие возможности сравнительного литературного анализа, — и это следовало бы сделать, если речь идет о серьезном исследовании. То, что предлагает нам работа Д*, очень интересно, но далеко не убедительно. На основании его разбора мы приходим лишь к выводу, что в романе имеется несколько различных художественных слоев и форм, что он изобилует противоречиями и мало удачными политическими вставками.

Но необходима ли для объяснения этих несомненных фактов гипотеза об “авторе”, “соавторе” и плагиате? Ведь всем критикам, рассматривавшим “Тихий Дон” как произведение Шолохова, имеющее характерные творческие элементы, всегда было ясно, что автор употребляет и манеру образного показа, основанного главным образом на диалогах, и прерываемую лирическими отступлениями, по преимуществу картинами природы, и манеру объяснительного изложения, включающего документальные данные, и, наконец, сцены, персонажи и рассуждения, играющие подсобную роль для доказательства “благонадежности”, то есть партийности произведения.

Иными словами, как я написал в тридцатых годах, Шолохов “поет на разные голоса”. В частности надо признать, что ему всего лучше удаются описания простых нравов, органических, инстинктивных эмоций и действий, стихийного начала в человеке и истории — и он беспомощен в области интеллектуальной, которую не понимает и не любит. Отсюда двойственность его подхода и письма, его противоречия, его “несообразности”. Возьмем, например, вопрос о донской независимости, о тяге казаков, по меньшей мере, к областной автономии. О ней подробно говорит Д* и о ней пишет Шолохов и высказываются его герои, и особенно в связи с их враждой к иногородним и к Москве. Для них и большевики — иногородние, они чуют в них ненавистную централизацию, и создаются политические обстоятельства, ведущие к внутреннему конфликту, когда в душе донского казака сталкиваются два противоречивых соблазна. Но почему не в самом Шолохове боролись две разных тенденции — одна непосредственная, вполне естественная для сына казачки, выросшего на Дону, другая — коммунистическая, привитая ему извне в ходе революции и шедшая от отца — “иногороднего” москаля. Да и ведь основное в “Тихом Доне” — это именно столкновение между тем, что можно назвать донской самобытностью, неким областным национализмом, и чужими силами, представляющими централизованную, интернациональную идеологию большевизма, или знамя Старой России — белые армии, или иноземцев — немцы с генералом Красновым. И я думаю, что Шолохов отлично понимал все “блукания”, блуждания Мелехова и его переходы из одного лагеря в другой, и поэтому так хорошо их изобразил»¹¹

.

Глеб Струве и Марк Слоним были в ту пору крупнейшими среди живущих на Западе специалистов по истории советской литературы, «флагманами» советологии в филологической науке. Гипотезу об авторстве Крюкова не поддержали и другие видные зарубежные слависты — Р. Магвайр (Колумбийский университет), М. Хейворд (Русский институт при Колумбийском университете), И. Уайл (Северо-западный Университет), Б. Мэркори и другие.

Невзирая на столь доказательную и аргументированную критику со стороны крупнейших западных славистов, «Стремя “Тихого Дона”» начало свой «триумфальный» путь во времени и пространстве — в значительной степени с помощью могущественнейших средств массовой информации, в первую очередь — закордонных «радиоголосов». Серьезная наука была оттеснена. На первый план вышла политика. И хотя А. И. Солженицын в предисловии к книге говорил о работе Д* как о гипотезе — авторитет его имени тут же превратил гипотезу чуть ли не в истину последней инстанции.