«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа

«... Кругом темно, немо, мертво-неподвижно. Чуть вырисовываются черные силуэты ближайших хаток, угадывается за ними линия сараев, а дальше — и впереди, и сзади — тесный, черный вал, непроницаемым кольцом охвативший сонный мир. И сколько ни шагай вперед, не выйдешь из этого заколдованного созданного мраком кольца...» (378) — рассказ «Мечты».

Река Дон. 1950-е гг.

Сентиментальные интонации рассказов Крюкова, велеречиво-приторные, чисто внешние пейзажные зарисовки в них не имеют ничего общего с видением природы в прозе Шолохова. Для него характерно всеобъемлющее одухотворение природы, своего рода олицетворение ее, что делает пейзаж в его творчестве по-особому эмоционально значимым. Природная образность в прозе Шолохова исполнена энергии и смысла, поскольку дается не описательно, как у Крюкова, а через восприятие человека, прежде всего — земледельца.

Приведем начало второй главы первой части романа — первую пейзажную зарисовку в «Тихом Доне»:

«Редкие в пепельном рассветном небе зыбились звезды. Из-под туч тянул ветер. Над Доном на дыбах ходил туман и, пластаясь по откосу меловой горы, сползал в яры серой безголовой гадюкой. Левобережное Обдонье, пески, ендовы, камышистая непролазь, лес в рясе — полыхали исступленным холодным заревом. За чертой, не всходя, томилось солнце» (2, 13).

А вот пейзажная зарисовка в следующей, третьей главе:

«По Дону наискось — волнистый, никем не езженный лунный шлях. Над Доном — туман, а вверху звездное просо. Конь позади сторожко переставляет ноги. К воде спуск дурной. На той стороне утиный кряк, возле берега в тине взвернул и бухнул по воде омахом охотящийся на мелочь сом» (2, 24).

Приведем начало главы четвертой:

«К вечеру собралась гроза. Над хутором стала бурая туча. Дон, взлохмаченный ветром, кидал на берега гребнистые частые волны. За левадами палила небо сухая молния, давил землю резкими раскатами гром. Под тучей, раскрылатившись, колесил коршун, его с криком преследовали вороны. Туча, дыша холодком, шла вдоль по Дону, с запада. За займищем грозно чернело небо, степь выжидающе молчала» (2, 29).

Как видим, пейзаж в рассказах Крюкова анемичен, описателен, сентиментально-минорен, а по сути — формален.

Пейзаж в «Тихом Доне» органически связан с жизнью людей, одухотворен и очеловечен, что органически сопряжено с жизненным опытом казака. Звезды у Шолохова ассоциируются с «просом»; туман «ходит на дыбах»; солнце — «томится», Дон «взлохмачен ветром», гром «давит землю раскатами»; туча «дышит холодком», а степь «выжидающе молчит». Это очеловечение пейзажа, сообщающее ему высокую степень эмоционального воздействия, характерно для всех произведений Шолохова. Он чувствует, как «тоскливо, мертвенно пахнут отжившие травы», как «девичьей прошивной мережкой» лежат «петлистые стежки заячьих следов», видит, слышит, как «спотыкаясь, сипел ветер» и «рудое, в синих подтеках, трупно темнело над ветряком небо». «По-вдовьему усмехалось обескровленное солнце, строгая девственная синева неба была отталкивающе чиста, горделива. За Доном, тронутый желтизной, горюнился лес, блекло отсвечивал тополь, дуб ронял редкие узорно-резные листья, лишь ольха крикливо зеленела, радовала живучестью своей стремительный сорочий глаз» (2, 352—353).

Шолохов вносит в описание пейзажа нотки своеобразного психологизма, отнюдь не прямолинейно, но глубинно связывая пейзаж с естественным, органичным движением крестьянской земледельческой жизни. Когда мы читаем: «На юг текла из-под конских копыт накатанная дорога... Мелькали сбочь конских ног филейные петли заячьих следов. Над степью наборным казачьим поясом-чеканом лежал нарядно перепоясавший небо Млечный путь» (3, 193), — мы понимаем, что рассказ ведется через восприятие природы не просто земледельцем, но казаком.

Перекличку тех же мотивов мы слышим и в «Поднятой целине»:

«Искрятся пустынные окрестные бугры, осыпанные лебяжьим пухом молодого снега. В балках, на сувалках, по бурьянам пролиты густо-синие тени. Почти касается горизонта дышло Большой Медведицы» (6, 142);

«На западной окраине неба тускло просвечивали звезды, молодой согнутый сагайдаком месяц золотой насечкой красовался на сизо-стальной кольчуге неба» (6, 322).

Это «дышло Большой Медведицы», кочующее из «Донских рассказов» в «Тихий Дон» и оттуда — в «Поднятую целину», этот «наборный казачий пояс-чекан» Млечного пути и «золотая насечка» месяца на «сизо-стальной кольчуге неба» уже могут считаться опознавательными знаками шолоховской прозы.

Вчитаемся, к примеру, в классические строки:

«В конце января, овеянные первой оттепелью, хорошо пахнут вишневые сады. В полдень где-нибудь в затишке (если пригревает солнце) грустный, чуть внятный запах вишневой коры поднимается с пресной сыростью талого снега, с могучим и древним духом проглянувшей из-под снега, из-под мертвой листвы земли.

Тонкий многоцветный аромат устойчиво держится над садами до голубых потемок, до поры, пока не просунется сквозь голызины ветвей крытый прозеленью рог месяца, пока не кинут на снег жирующие зайцы опушенных крапин следов...