Тихий гром. Книга четвертая

— Провоевали царя, паршивцы, — тянул он затравленно, — теперя вот красняки сопли вам утирают….

Бодрее всех держалась бабка Проска. Окрыленная приездом сына, порхала она по избе и по двору, как пташка. К вечеру в тот день баню затеяла. В сумерки стала посылать молодых мыться.

— Погодь, старая! — объявил Фока. — Мы вон с Родионом пойдем в первый пар. Пущай он мине пропарит: все кости хрястять.

Никто перечить ему не стал. Родион сам березовый веник принес получше из-под сарая, заварил его в горячей воде. А дед, раздевшись в предбаннике догола, натянул на уши поглубже старенькую шапку и, войдя в баню, едва не задохнулся горячим паром.

— У-ух! — кряхтел он, влезая на полок. — Тута вот я и попарюсь. Отмякнут старые кости.

Родион вынул из таза веник и, стряхнув с него горячие капли, нежно стал похлопывать распаренными листьями по спине отца. Из-под веника парок вырывался, как из вскипевшего самовара. Фока сперва довольно покрякивал, но спина зудела все свирепее, будто черви под кожей возились, и он взбеленился:

— Да чего ж ты дражнишь-то мине, как дитенка малого! Али силов уж лишилси?

— Есть еще силенки, батя! — отвечал Родион, ухватив веник двумя руками и хлеща им на полный замах.

— Во-во! Вот эт вот то самое! — похвалил дед. — Еще, еще! Пониже-то там…

От души парил ему сын и плечи, и спину, и ягодицы, и ноги. Листья с веника, между тем, облетели. Да еще сам Родион сосмыгивал их на ходу. И совершенно голые березовые прутья превратились в прекрасные розги. Фока испуганно примолк сперва. А потом, когда брызнула кровь и на мягких местах, и на спине — заверещал, как заяц в петле:.

— До смерти запорешь отца, разбойник!

— Ничего, батя. Эт чтоб ты Вальку не запорол, старый кобель! — И с еще большим остервенением свистели голые прутья, рассекая отмякшее, распаренное тело.

— Будя, будя! — взмолился несчастный Фока, извиваясь и подпрыгивая, как карась на горячей сковородке. Появились и на ногах кровавые струйки.

Озверев, Родион будто вымещал свою злость и за позор бегства от красных. Наконец обессилев, швырнул в угол полка обломанные кочерыжки, опустился на лавку и молвил устало:

— Ну вот и поквитались мы с тобой поколь, батя… Порисовал я там у тибе сзаду маленечко… Ну да лишний раз вспомнишь сына, как сноху лапать прицелишься. Бежи, посылай ее париться. Да веничек свежий пущай захватит.

Выбрался Фока в предбанник, с трудом натянул кальсоны, сунул в опорки ноги, накинул на голые плечи шубу. А тут и Валентина — вот она.

— Побанился, что ль, батюшка? Можно заходить?

— Веник захвати свежий под сараем сперва! — ответил свекор и двинулся на выход.

На морозце в потемках голову обнесло, попятился Фока. Валька мимо него мелькнула. Отступил назад, к углу сарая, присел на чурбак, мясо на котором рубили. Сидеть-то пока еще можно было, только жгло все тело крапивным огнем и временами в ранках постреливало.

— Вот старый дурак, — рассуждал он, — сам ведь под розги напросился… А в Родьке, видать, материна, кержачья кровь… Православный христианин такого, небось, не сделает.

Прохладно показалось. Шубу запахнул и поднялся. Остановясь против освещенного и незавешенного банного окна, вожделенно уставился в него Фока, словно прощаясь навеки с былыми благами. Тут заслышал он, сенная дверь пискнула, заторопился, шагнуть хотел, да за коровий мерзляк запнулся опорком и вытянулся во всю длину. Успела Проска увидеть все и запричитала:

— Ах, старый ты пес! Ведь уж не маячит совсем, а туда же — на молодуху голую пялится. Смертью ведь убьешься за один поглядок!

Поднялся дед и, молча минуя старуху, двинулся в избу. Сбросил у порога шубу и шапку и, сдернув с гвоздя свежий рушник, начал им обтираться. Голову, грудь вытер и по спине провел — красным сделался тканый холщовый рушник. Швырнул его на печь за занавеску и поспешил натянуть рубаху да сесть за стол спиною к простенку.

— Подавай мне чаю, старуха! — грозно распорядился Фока, едва бабка успела переступить порог.

А Проска, приметив разбитость и явную немощь деда, позволила себе пошутить:

— Фока́, Фока́, посиди пока: я курочку на яичко посажу, цыпленочек выведется. Как подрастет, зарублю его, ощиплю да тебе изжарю…

— Цыц, ведьма!

— Да уж погодил бы их из бани-то.

— Не стану я никого ждать! — закипятился дед и бросился к порогу за нагайкой.

Увидев со спины на белой нижней рубахе алые разводы, ахнула Проска и кое о чем догадалась:

— Ой, ба-атюшки, де-еда! Пот у тибе на рубахе-то красный отчегой-та… Ой-ой! Да ведь и подштанники-то все в кровище! — прослезилась она и бросилась за самоваром.

Сраженный ее жалостью, воротился дед на свое место, отлепил на спине рубаху, проворчал недовольно:

— Не твое это бабье дело. Подавай на стол!

Знатно перепало в тот памятный вечер и Валентине. Сперва попарила она мужа, пока на венике листья держались. А уж после того и он ее «попарил». Обломанный об деда веник успел до нее под полок бросить, чтоб не догадалась, какая предстоит ей баня…