Тишайший (сборник)

Донат, глядя в запотевшее окно, никак не мог понять, что творится в кабаке. Он совсем уже забыл о таинственности своего похода, как вдруг его схватили за плечи в четыре руки:

– Подглядываешь, воеводский пес!

И не успел Донат сообразить, как и что, – за спиной хрястнуло, охнуло, и он почувствовал: его не держат.

Оглянулся. Один лежит на снегу, другой валится. Тот, кто бил, огромный, черный, уже на заборе… И нет его.

Туда же, к забору, метнулся и Донат. И вовремя. Двор заполнился толпой вооруженных горожан. Это пришли на тайный сход люди всегородних старост Семена Меньшикова и Ивана Подреза.

Спрятавшись в тень под стеной, Донат никак не мог прийти в себя: кто же его спаситель? Кто его таинственный друг в этом чужом городе? Второй раз выручает из беды. И всегда приходит в тяжкое время, словно не спуская с Доната глаз.

Где же тут догадаться? Да ведь и подумать некогда.

Зашуршало на стене. Вниз, в снег, скользнула легкая фигурка.

– Пани?

– Донат!

Пани в мужской одежде. Но спрашивать он не смеет. Подает ей плащ, встряхнув от снега, и они быстро идут прочь-прочь от заговора, заговорщиков, длинных кинжалов, коротких на расправу.

Шли по городу крадучись, но очень спешили. Скоро Донат понял, что идут они опять в сторону от дома.

Куда?

Пани схватила Доната за руку, и они прижались к забору. На темной площади, среди темных домов, слюдяные окна которых едва золотились от слабого света одинокой свечи или лучины, стоял высокий, островерхий, как замок, нездешний дом. Многоокий, сияющий – уж никак не меньше сорока свечей горело в нем сразу.

Перед этим домом, на золотом снегу, человек двадцать пьяных стрельцов кобенились что есть мочи. Они скорее дразнили, чем угрожали, но ведь дразнили не Вантюху с Мантюхой, а дворянина, человека во Пскове видного, человека государственного – самого Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина.

– Пошли в обход! – шепнула Пани Донату.

Они бросились петлять переулками, очутились перед глухим забором, а в заборе том случилась тайная дверца. По условному сигналу дверца отворилась.

И вот стоит Донат, щуря глаза от непривычно яркого света, в просторной зале, где узорчатый пол, собранный из дорогих пород дерева, был копией потолка!

Слуги в ловких немецких и польских одеждах, бриты, мыты, холены. Не то что с хозяином – с ними заговорить страшно. Повернется к тебе – и будто носом глаза норовит тебе выклюнуть. Веки опущены, глаза из-под них не на тебя, а на собственный нос: высок ли, не поник ли по недосмотру?

Донату, человеку зарубежному, от этой русской заграницы нехорошо стало. Сробел.

Ордин-Нащокин долго ждать себя не заставил. Подошел к Пани вплотную, спросил одними губами по-польски:

– Почему вы здесь?

– Я была там… Они решили убить вас.

– Эти? – Ордин-Нащокин презрительно кивнул на окно.

– Нет, не эти. Но те, кто это решил, скоро будут.

– А для чего вы притащили мальчишку?

– Он смел, как настоящий воин, и предан мне, как паж…

– Гм…

– Я была бы счастлива, если бы вы обратили на него внимание. Он знает немецкий, шведский и, кажется, татарский…

– А польский?

– Польского не знает, я проверила.

Ордин-Нащокин покосился на Доната:

– Красивый парень.

– Да, он красив, наивен, у него хорошие манеры. Он умен, порядочен…

– Ба! Уж не влюблены ли вы?

– Я? В этого мальчика? Я? Пани?

Она повернулась к Донату и рассмеялась… Чуть деланно, но Донат не заметил этого. Он был красен и не знал, как ему теперь побледнеть.

Шагнул вперед.

– Довольно! – крикнул по-польски. – Довольно! Я никому не позволю смеяться надо мной!

И Пани побледнела, но тут же нашлась:

– Даже Даме?

– Позвольте мне уйти.

– Нет, уж позвольте не отпустить вас, – сказал Ордин-Нащокин и подошел к Донату, улыбаясь. – Значит, вы знаете польский так же хорошо, как русский, немецкий и шведский. Вы человек для нашего царства редкий и нужный.

– Я вырос за границей. Мой отец был купцом.

– Хотите служить у меня?

– Я служу русскому царю! Я верен…

– Я тоже служу государю, и я тоже верен ему до последнего своего вздоха.

– Но…

– Что «но»?

И тут в залу вбежал Ульян Фадеев:

– Афанасий Лаврентьевич, они идут сюда…

– Мы еще встретимся с тобой и поговорим, – сказал Ордин-Нащокин Донату. – Пани, берегите его… Я скоро дам о себе знать… Иди за мной! – кивнул Ульяну.

Зала опустела. Пани схватила Доната за руку и потащила к запасному выходу: улица ревела, как в осеннюю непогоду. Псковичи пришли расправиться с защитником «немцев».

В ту ночь Ордин-Нащокин спал в десяти верстах от Пскова, в маленькой своей деревушке.

Воевода гневается

Триста человек без галдежа, без озорства протиснулись сквозь калитку – ворот не распахивали! – и чинно, тихо встали перед окнами дома псковского архиепископа Макария.

Из этой большой толпы вытекло несколько ручейков, ручейки собрались в озерко, и это озерко – десятая часть толпы, тридцать человек, – перелилось на высокое крыльцо архиепископского дома, одолело его и встало в сенцах.

Макарий вышел к псковичам.

Едва в дверях показалась архиепископская, лилового бархата мантия, как все тридцать посланцев стали на колени, прося благословения.

Макарий благословил горожан.