Титус Гроан

Свет утра густеет, близится час Великого Завтрака. Пребывающий в чрезвычайном смятении Флэй слоняется взад-вперед по освещенным свечьми Каменным Проулкам, в которых, как он знает, никто не потревожит его одиночества. Он уже успел собрать сучья и с отвращением выкинуть их, и снова собрать, поскольку даже мысль о том, чтобы ослушаться хозяина, почти так же страшна для него, как воспоминание о существе, увиденном на каминной доске. В конце концов, впав в отчаяние, он разломал их, сдавливая пальцами, и треск сучьев, которому вторил треск его коленных суставов, раскатился в тени деревьев, подобный рокоту недолгой, раздраженной грозы. Затем он вернулся в Замок и с тяжестью на душе спустился в Каменные Проулки. Здесь очень холодно, и, тем не менее, лоб Флэя усеян крупными каплями пота, и в каждой колеблется отраженье горящей свечи.

Госпожа Шлакк находится сейчас в спальне Графини, которая укладывает на голове свои отливающие ржавчиной волосы так, словно замок возводит. Время от времени госпожа Шлакк украдкой поглядывает на застывшую перед зеркалом гору плоти, но внимание ее поглощено лежащим на кровати предметом. Предмет этот завернут в кусок бледно-лилового бархата, к которому тут и там приколото множество фарфоровых колокольчиков. Конец золотой цепочки закреплен в самой середке того, что после заворачивания обратилось в бархатный цилиндрик, или мумийку в три с половиною фута длиной и дюймов восемнадцати в поперечнике. Цепочка тянется к лежащему пообок сиреневого свертка мечу с тяжелым, иссиня-черной стали клинком и с выдавленной на рукояти буквой «Г». Меч соединен с золотой цепочкой кусочком тесьмы.

Госпожа Шлакк легонько припудривает то, что шевелится в тени, накрывающей один конец свертка, потом оглядывается вокруг, ибо различить, что она, собственно, делает, ей трудно – слишком темны тени, в которые погружена спальня Графини. Глаза Нянюшки мечутся туда-сюда в красных ободах век, и, подергав себя за нижнюю губу, она еще раз склоняется к Титусу. Затем взгляд ее снова обращается к Графине, которой, похоже, уже надоело возиться с волосами – сооружение на голове остается незавершенным, – как будто некий порывистый архитектор скончался, не успев возвести причудливую постройку, а как ее достраивать, никто больше не знает. Госпожа Шлакк оставляет кровать и полушажком, полупробежкой подлетает к столу под люстрой, срывает с него свечу, ввосщенную в усеянное птичьим семенем дерево и, засветив ее от другой, высокой, мерцающей, возвращается к сиреневому цилиндрику, уже начавшему дергаться и вертеться.

Рука старушки, поднимающая восковой свет над головкой Титуса, подрагивает, пламя свечи колеблется, и кажется, будто головка скачет с ним вместе. Глаза Титуса широко открыты. При виде свечи губы его напучиваются, дергаются, и сердце самой земли сжимается от любви, видя, как он неверной походкой приближается к кладезю слез. Тельце его извивается, один из фарфоровых колокольцев издает сладкий звон.

– Шлакк, – хрипло произносит Графиня.

При этом неожиданном звуке легкая, точно пух, Нянюшка взлетает на дюйм-другой в воздух и вновь приземляется с болезненной дрожью в сухих коленках, – но не вскрикивает, успев, пока в глазах ее темнело от страха, закусить нижнюю губу. Старушка не ведает, какую совершила оплошность, да никакой она оплошности и не совершила – просто, стоит ей оказаться в комнате Графини, как Нянюшка сразу ощущает себя кругом виноватой. Отчасти ощущение это порождается тем, что Нянюшка раздражает Графиню и неизменно чувствует это. Поэтому отвечает она, заикаясь, тонким, дрожащим голосом:

– Да, о да, ваша светлость? Да… да, ваша светлость?

Графиня не оборачивается, она разглядывает себя в треснувшем зеркале, опершись локтями о столик и опустив подбородок в сложенные чашей ладони.

– Ребенок готов?

– Да, да, совсем, совсем готов. Уж так готов, ваша светлость, да благословят небеса его крохотную малость… да… да…

– Меч прикреплен?

– Да, да, меч, про…

Она едва не сказала «противный, черный меч», но успела нервно одернуть себя, ибо кто она такая, чтобы высказывать свои чувства, когда дело идет о ритуале?

– Но только ему жарко, – торопливо продолжает она, – его тельцу так жарко во всем этом бархате, хотя, конечно, – старушка, кивает, глуповатая улыбочка то появляется на ее сморщенных губках, то исчезает, – он очень красивый.

Графиня медленно поворачивается в кресле.

– Шлакк, – говорит она, – подойди-ка сюда, Шлакк.

Старушка с буйно бьющимся сердцем обходит кровать и замирает близ туалетного столика. Сложенные ладошки ее прижаты к плоской груди, глаза вытаращены.

– Ты так и не приобрела представления о том, как следует отвечать на простые вопросы? – медленно произносит Графиня.

Нянюшка трясет головой, на каждой щеке ее вдруг расцветает по красному пятнышку.

– Я умею отвечать на вопросы, умею! – вскрикивает она, сама пугаясь своей бестолковой пылкости.

Графиня, похоже, не слышит ее.

– Попытайся ответить хотя бы на следующий, – мурлычет она.

Госпожа Шлакк склоняет головку набок, насторожившись, будто серая птичка.

– Ты внимательно слушаешь, Шлакк?