Титус Гроан

Флэй не понял, о чем говорит хозяин. Приветствие? Граф не сказал ему ни слова. И тут он вспомнил вопль сыча. И содрогнулся.

Лорд Сепулькревий постучал тростью по рукояти мачты-меча.

– Как ты думаешь, им это понравится? – спросил он. Губы его медленно разделились. – Ну что ж, мы можем хотя бы предложить его им. Хотя бы это мы сделать можем.

О последовавшем за этим кошмаре довольно будет сказать лишь то, что долгие, наполненные тягостным трудом часы завершились в Кремнистой Башне, куда они сволокли тело, предварительно сплавив его к бреши в парапетной стене, через которую с крыши стекало озеро. Свелтер низвергнулся на две сотни футов в искрящемся под луной водопаде, и тело его нашли на мокром гравии – оно распласталось, подобно скатерти, и пускало пузыри. Затем, прежде чем выступить в неблизкий путь, пришлось еще отыскать веревку и крюк.

Белое безмолвие веяло ужасом. Лунный свет лежал, как изморозь, на Кремнистой Башне. Вдали, за длинной чередой залов, павильонов, увенчанных куполами заброшенных строений покоился, мерцая, остов библиотеки. Справа от них тянулся, весь в полосах света и мрака, сосновый лес. Сосновые шишки светились на их пути, точно слоновой кости фигурки, цепляющиеся тенями за поблекшую землю.

То, что было некогда Свелтером, поблескивало.

И Граф сказал:

– Это мой час, Флэй. Тебе же, господин Флэй, надлежит уйти отсюда. Это час моего перерождения. Я должен остаться наедине с телом. Твое торжество в том, что ты убил его. Мое же – в том, что я могу отнести его к ним.

Прощай, ибо начинается моя жизнь. Прощай… прощай.

И он отвернулся, все еще держась одной рукой за веревку, а Флэй полуотошел, полуотбежал немного в сторону Замка, оглядываясь и дрожа всем телом. Когда он остановился, Граф, волокший за собой мерцающую глыбу, уже стоял на пороге изъеденного временем пролома у основанья Кремнистой Башни.

Миг, и он исчез, и ставшее странно плоским тело повара, вскальзывая по трем ступеням, которые вели к осыпавшемуся входу, заколыхалось, вторя размытыми контурами форме ступеней.

Все летело и летело по кругу – Башня, сосны, труп, луна и даже нездешний крик боли, вырвавшийся в ночь из горловины Башни – не совиный, но человеческий, предсмертный вопль человека. Эхо многократно возвратило его, и тощий, изнуренный слуга лишился чувств, между тем как небо над Башней побелело от тел кружащих сов, и вход в нее застлала огромная тяжесть перьев, клювов, когтей, раздирающих останки двух столь несхожих между собою людей.

ЭТИ РОЗЫ БЫЛИ КАМНЯМИ

Один в Извитом Лесу, сам походящий на сук, оставшийся неприкаянным среди вросших в землю деревьев, он двигался быстро, и по прошествии нескольких дней птицы и зайцы привыкли к хрусту его коленей.

Испещряемый солнцем там, где редел лес, темный, как сами тени, там, куда солнце не проникало, он перемещался, словно спасаясь от преследования. Столь долгое время пришлось ему спать в холодном, темном коридоре, что, пробуждаясь незащищенным, если можно так выразиться, от зари, или укладываясь на ночь, беззащитный перед закатом и сумерками, он поначалу не чувствовал ничего, кроме своей наготы да благоговейного страха. Природа, как оказалось, не уступала размерами Горменгасту. Но время шло, он научился, следуя изгибам реки и ее тростниковых притоков, отыскивать самые короткие и укромные пути средь холмов и лесов, по косогорам и болотам.