Тюрьма

Даже церковь, думаю я, которую открыл для себя, увидев однажды рядом с домом, на той самой улице, по которой бегал мальчишкой, гулял юношей, проходил по своим делам, не видя, вполне взрослым человеком… Но однажды что-то во мне щелкнуло, вошел… Вошел ли? Чем стали для меня счастливые слезы —в полумраке, потрескивании свечей, а в их мерцающем свете лики икон, никогда прежде неведомый за пах, падавшие в душу слова молитвы, взмывавшее ввысь и заполнявшее все вокруг пение? Непостижимое чудо прикосновения к неведомому, к тайне?.. А что она, что в ней, кроме моих сладких слез и томления духа — опять для меня, чтобы взять, присвоить себе и это? Кроме того, что уже было, что успел схватить, прибрать к рукам, приспособить, что делало меня тем, кем я был. Или казался. Чтоб не быть, а казаться. Для себя, только для себя одного. Разве хоть что-то я знал — о Христе, и войдя в церковь, открыв ее рядом с домом, на той самой своей улице, прочитав три десятка книг и споря до хрипоты с такими же, как я, уцепившимися за нее, за церковь, не зная, не понимая, не ведая куда мы пришли? Что я знал о Христе?..

Я стою в дверях и гляжу на камеру…

Я знаю здесь каждый… предмет, они навечно врезались в память, в душу — первая камера, как первая любовь… Кто это сказал? Кто надо… Во мне сказалось однажды, здесь.

Но это потом. Или сразу. Как обвал: непостижимое чудо возвращения домой, о котором не мог мечтать.

— Серый?..— говорит Боря.

Тихо говорит, шепотом, стоит у раковины…

— Вадим! — кричит Гриша.— Вадим!! Вадим!!!

— Тихо..— говорю,—вытащат, это… накладка.

Но Боря уже опомнился, взял себя в руки, он, и правда, растерялся, меня увидев. Как же он изменился! Опухшее лицо, длинные баки, бледный…

— Вернулся, вернулся! — кричит Гриша, прыгает во круг.

И он изменился: рыхлый, опустившийся… Что с ними?

В камере еще двое: один спит, укрылся с головой, второй сидит на моей шконке у окна: голый по пояс, в татуировке.

— Я знал, ты вернешься,— говорит Боря.— Но не думал, что к нам. Что на спец — знал, но что в эту камеру…

— Погоди, может, вытащат,— все еще не верю.

— Перестань,— говорит Боря,— такого не бывает.

— Скелет в очках, — говорит Гриша, — откуда ты, не кормили два месяца?

— Да нет, вроде, кормили…

Выходит, и я изменился…

В камере светло, открыты окна (а когда уходил, бы ли вторые рамы), «реснички» проржавевшие, разогнуты, солнце катит в камеру, перебивает «дневной» свет под потолком, ветерок, и я вылезаю из ватника, стаскиваю сапоги…

— Да у вас можно жить!

— Все— говорит Боря, — пока ни о чем не будем, отдышись… Я тебе сейчас покажу… Нет, потом…

Он и говорит иначе — неуверенно, суетливо.

— Садись… Да не возись ты с мешком! Сыграем в «мандавошку» — не разучился?..

Гляжу на него: если б не знал, что это… Боря…

Развязываю мешок, достаю кусок сала, сухари, сигареты — Олег поделился всем, что у нас оставалось.

— Купец вернулся,— говорит Боря.— Видал?..— он оборачивается к малому на моей шконке.— Познакомься.

Малый встает. Босиком, на плечах шевелится живопись:

— Артур. Твое место?.. Освобождаю.

— Ладно,— говорю, — я тут где только не лежал.

— Давай, давай, я не надолго.

У него движенья мягкие, кошачьи, глаза острые. Такого еще не видел.

И тут еще один вылезает из-под одеяла, четвертый… Андрюха Менакер!

— Серый?!..— кричит. Живой! Откуда?

— С общака…— смотрю ему в глаза, надо сразу, не тянуть.— Из сто шестнадцатой,— говорю.

— Вон как?.— Андрюха тянется за сигаретами.

— Костя говорил о тебе,— уточняю я.

— И ты поверил?

— Поверил.

Он тоже другой — Менакер. Или у меня зрение стало другим? У каждого свое, но два месяца тюрьмы — для всех два месяца тюрьмы, а у них перед тем еще по полгода.

— Что он тебе говорил? — спрашивает Менакер.

Он пожелтел, мышцы, прежде буграми гулявшие под розовой кожей, обвисли, и шкура не розовая, серая.

— Что ты сука, сказал Костя, заложил его еще на воле.

— Да пошел он! Дождется, мы с ним встретимся…

— Вот и он говорит — «встретимся».

— Чего он тебе лапшу вешал! — кричит Менакер.— Меня на Лубянку потянули, они и взяли… Не прокуратура, как его! Когда стали получать «марки» из Франции, ГБ сразу сел на хвост… Я тебе рассказывал — не помнишь? Он думает, чистенький ходил? Король черного рынка! Они его, как облупленного знали, мне все документы под нос — чего он тебе мозги пудрил?

— Ты меня спросил, я ответил. Будешь знать. А кто из вас кого сдал, не мое дело.

— Отстань от него, — говорит Боря.

— Ты послушай, Боря, что он мне лепит! — горячится Менакер.— Он, видишь, что на меня вешает?..

— Сказано, отстань,— говорит Боря,— он тут зачем? Да пошли вы все… Еще Пахом вязался…

— Где он? — спрашиваю.

— Вытащили, больно умный… Ладно, гляди, чего тянуть… Узнаешь?

Чувствую, камера напряглась — Боря, Гриша, даже Менакер, завалившийся было на шконку— и глядеть на меня не хочет! —и он напряжен, ждет; даже Артур глядит с любопытством.