Тюрьма

Вдруг он услышал смех инвалида, вызванный, очевидно, особенно удачным броском. Угрюмости как не бывало. Даже поприветствовал свой успех аплодисментами, устроил себе овации инвалид. Он радовался как дитя, но веселиться по-настоящему, от души, в своей мрачной и глупой жизни не умел, и в конце концов из его горла вместо каркающего смеха исторгся какой-то дикий, первобытный клекот. Чтобы этому диковинному звуку легче было выходить наружу, Дурнев откинул голову назад и несколько времени широко раскрытыми глазами смотрел в чистое небо, а его кадык судорожно заметался вверх-вниз, словно испуганная птица в мешке.

Бурцев, заливаясь слезами, бегал по дну ямы и останавливался только для того, чтобы проследить за полетом очередного камня и выбрать направление для последующих маневров, до сих пор помогавших ему избегнуть гибели. Он замирал и внимательно смотрел вверх, стараясь не пропустить запускающего камень движения дурневской руки. Эта деятельность не мешала ему плакать. Переходу к рыданиям препятствовало лишь то, что он с головой ушел в предчувствие, в предварительное постижение задумываемой Дурневым траектории для камня, в обработку поступающих данных, позволяющую ему определить и траекторию своего последующего бега. Инвалид же смотрел сверху в яму и тщательно прицеливался. Они не переговаривались; говорить, собственно, было не о чем.

Было бы не странно, когда б внезапно зазвучала тревожная, настраивающая на риски, опасности, бедствия музыка. К тому и шло, не к музыке, конечно, а к беде.

Размышлять было некогда и почти что незачем, допустим, что так, но чувствам-то ничто не мешало жить и дышать. Случилось в конечном счете следующее: клекот инвалида взбесил Архипова, кровь ударила ему в голову, и он, не помня себя, помчался к яме. Он еще не знал, что сделает, но был готов ко всему, соображая в своем недовольстве инвалидом и захлестнувшем душу неистовстве не многим больше, чем хладнокровно-механический Дурнев.

Инвалид из обрывков мыслей и подслушанных в разное время высказываний общего характера, в его понимании аллегорических, собирал более или менее цельное воззрение на Бурцева как на пушечное мясо. Ему нравилось именно так оценивать свою жертву. Он не подозревал, что артиллерия, вернее, связанные с ее большим и громким делом метафоры и фигуры речи, готовят кое-что и для него. И вот тут-то и выпало на его долю испытать жуткое, буквально взрывающееся в голове ощущение, будто выстрелили в упор, будто вся огневая мощь противника обрушилась на тебя с внезапно близкого, даже невозможно близкого расстояния. Услышав приближающийся топот, инвалид обернулся, однако времени приготовиться к нападению эффектно выступившего, взявшего с места в карьер неприятеля у него уже не оставалось. Архипов перевоплотился в лавину, в пушечное ядро, в бешено несущийся локомотив, и в первый момент Дурнев не узнал его, не сразу разобрался в лихом мельтешении архиповских перевоплощений. Как раз когда он повернул голову, Архипов испустил вопль ужаса и гнева, заставивший инвалида в испуге отступить, — началось, в порядке неожиданного результата, балансирование на самом на краю ямы, и даже чуть было тотчас же не свалился Дурнев вниз. Он и свалился вскоре, ибо Архипов мощным толчком довершил дело.

А впору уже было и заскучать от всей этой тошнотворной возни. Наконец-то негодяй в яме. Признаем, опрокинулся он в нее с некоторым, пожалуй, запозданием. Впрочем, это лишь впечатление, а на самом деле чего только не случается в иных местах! Отсюда может показаться чрезмерностью, а там оно, при всей утомляющей долговременности, оказывается чем-то вполне повседневным. Дурнев в яму упал, а словно ничего не случилось; не похоже, чтобы на общем плане как-то отразилось его падение. Но это так, отвлеченное рассуждение, по самочувствию же Дурнева выходило, однако, что с ним совершилось нечто непредвиденное, мол, дело немыслимое и совершенно невероятное. Он и вскрикнул, падая, как крошечная птичка, чего тоже нельзя было ожидать от человека, который столь долго и убедительно свирепствовал и из всех переделок, им же и устроенных, выходил победителем. Архипов спрыгнул вслед за ним, смутно сознавая, что инвалида, учитывая его воинственность, нельзя оставлять один на один с Бурцевым, который теперь беспросветно обезумел от страха, а ему самому не стоит маячить на открытом пространстве, заметить могут в любую минуту. Но этот прыжок в яму подразумевал нечто большее, несравненно большее, чем успел сделать, а яснее выражаясь — натворить, Архипов до сих пор: с Дурневым предстоит объясняться до конца, до упора. Инвалид, резко освободившись от птичьей крошечности, поднялся на ноги. Миг один, и он уже не предполагает ничего иного, кроме как импульсивно и с болезненно возрастающим темпераментом вернуться в образ грозного бога мести и расправы. Да не тут-то было, подбежавший Архипов снова как-то заскочил поверх этой дурневской готовности к обороне и приготовлений к нападению и абсолютно неожиданным ударом в челюсть уложил подлеца.