Тюрьма

Прелестным весенним утречком, предупреждавшим о скором наступлении лета, нашли в яме Дурнева. Непонятно, почему не вечером, не ночью, — не находящее моментального объяснения отсутствие осужденного в бараке после отбоя почти с обязательностью должно повлечь за собой объявление тревоги и мобилизацию оперативных поисковых групп. И если Дурнев реально и без всякой видимой причины отсутствовал всю ночь, почему же не возникло шума и переполоха и как случилось, что местонахождение его бездыханного тела не было установлено практически тотчас же после убийства? А если Дурнев отсутствовал не одну ночь? Тогда дело и вовсе приобретает странный и подозрительный, несколько даже фантастический характер. А между тем четко вырисовывается картина, свидетельствующая, что труп был найден утречком, настолько четко, словно вызреть она могла исключительно в умах людей военных, привыкших к схемам и умелым рапортам, к бесперебойной дисциплине и красивым, отлично выверенным позам, а к реальности субъектов шатких, вечно во всем сомневающихся, ни в чем не уверенных не имеет ни малейшего отношения. Далее следуют более или менее пространные комментарии, и среди них один очень странный: впечатление, вызванное жуткой гибелью инвалида, превзошло все ожидания. Да, но какие? Что за ожидания? Кто-то ожидал подобного? Обычно умерший заключенный без какого-либо шума убирался с глаз долой, и о нем тут же забывали. Вообще умереть в колонии было делом нехитрым. Можно получить удар, не оставляющий внешних следов, но приводящий к необратимым и пагубным изменениям внутри организма, и тебе крышка. И никто всерьез не пустится анализировать, расследовать, распутывать клубок обстоятельств и причин твоей смерти. А тут… ожидания, некие предчувствия, чуть ли не мистика!

Собственно говоря, в данном случае налицо факт убийства, а все остальное выглядит вздорным обрамлением, но не сказать чтоб ничего не значащим, поскольку вздор, как это ни удивительно, с самого начала получил некоторое значение, даже сыграл существенную роль, если быть точным. Только и было разговоров, что убийство это не случайное, а умышленное и — страшно вымолвить! — совершенное с невероятной жестокостью. Достаточно взглянуть на обезображенное лицо инвалида, чтобы представить, какую пляску смерти приняло оно на свою хрупкую поверхность, чтобы уяснить, какие муки вытерпел бедняга в последние минуты своей жизни. Это страдалец, страстотерпец, мученик. Многие тут поднялись до глубоко трагических понятий о бытии и взглянули на дело с религиозной точки зрения. Администрация, само собой, отнеслась к событию с долей скорби, но больше все же раздосадовано, ведь теперь утверждалась надобность как-то объяснить, почему на вверенной ей территории приключилось этакое безобразие и почему они, воспитатели и исправители заблудших душ, не предотвратили чудовищное преступление. Не надо драматизировать, увещевали представители администрации волнующуюся массу опекаемых. Но эти последние, слишком крепко почуяв в воздухе запах дурневской крови, надышавшись им, вдруг сплотились, несмотря на все раздиравшие их среду противоречия, в прочную, серую, страшную общину.

Не скажем, будто не было довольных концом Дурнева. Как не быть! Однако на авансцену выдвинулось именно недовольство. Принявшее почти открытую форму, оно объяснялось вовсе не сожалением о безвременной кончине инвалида и никоим образом не заключало в себе ясно выраженного требования найти убийцу, или убийц, если прикончили Дурнева скопом. Чувствительности этот мир не признавал и даже насмехался бы над ней, когда б разобрался, что она представляет собой нечто большее, чем всхлипы и завывания душераздирающих тюремных романсов, а в юридические тонкости, когда они не затрагивали личных интересов, вникать здесь считалось излишним. Причина нарастающего ропота была в другом, и беда, постигшая Дурнева, послужила лишь косвенным поводом к тому, чтобы эта причина — а мы, разумеется, и в мыслях не держим замалчивать ее — привела к неожиданным последствиям, перевернувшим вверх дном всю лагерную жизнь.