Тюрьма

Филиппов с самого начала, как только майор Сидоров принялся плести вздор о Пушкине и сыпать прибаутками, понял, что глубоко, идейно ненавистен этому господину. Однако и у него задачи острые, настроение воинственное, не любоваться армейским великолепием майора, не внимать его саркастическому красноречию он пришел, так с чего бы размякать в каком-то нравственном недоумении, уместно ли огорчение. Подтянувшись, расправив плечи, он просто и ясно взглянул на происходящее как на схватку двух равных и достойных друг друга противников. Но как при таком взгляде на существо дела выпадали из борьбы или даже вовсе куда-то пропадали, например, его соратники Якушкин и Причудов, так самый факт этого взгляда, несомненно имевший место, не нашел никакого отражения в зародившейся по горячим следам устной и письменной истории смирновского бунта. Да и мало ли разного рода интереснейших деталей, подробностей, оттенков, нюансов и штришков выпало, затерялось, исчезло даже и при весьма таинственных обстоятельствах на бурном пути ветреной молвы и вдумчивого, но не всегда терпимого к мелочам летописания? Так, упоминалось, или, по крайней мере, намечалось в виде намерения упомянуть, что Орест Митрофанович толст и неуклюж, а Якушкин худощав, узок в плечах и лицом, как бы вырастающим непосредственно из шеи, смахивает на жирафа; не ускользнуло от внимания прытких наблюдателей и будто бы растущее брюшко журналиста. Но где и когда упоминалось или предполагалось хотя бы намекнуть, что Филиппов — человек уже не молодой, что он запросто ходит без передних зубов, одного верхнего и двух нижних, носит в организме, как выразился сам Орест Митрофанович, «то да се из бесчисленных человеческих болячек», а поглядишь на него в иную горячую минуту, так прямо юноша он? А разве это маловажный факт? Разве это могло не поразить майора Сидорова и его единомышленников? Ей-богу, должно, очень даже должно было зашевелиться у них подозрение, что демократия выслала на борьбу с ними какую-то карикатурную троицу и сделано это не по недоразумению, а именно в насмешку. Далеко могло завести это подозрение. Не смеяться над этими ходоками за истиной, над этим комическими борцами за справедливость следовало, а нахмуриться, мрачно и опасливо предположить: потому они и делегированы, что демократии смешны ее противники. А это уже непорядок, это уже безобразие. Значит, им, майорам, прокурорам, им, надежным защитникам порядка, пристойности, благополучия и вообще основ общества, выходить на арену и на глазах у гогочущей публики биться, словно в страшном сне, с шутами?

Спокойный и более или менее мирный стиль уверенных в себе дельцов, давно и крепко усвоенный ими, еще обязывал их следить, как бы ожесточение, уже начавшее выводить их из былого заповедника на лоно дикой природы, не привело к перегибам и конфузам, не обернулось внезапным озверением. Но скандальная материализация, как ни берегли они себя, все-таки совершалась, убирая черты идеализма, не говоря уже об идеальном, и показывая готовность принять откровенно грубые формы. Паршивая… Это опять же о материализации. Странное это словечко змеей скользнуло в заволновавшееся серое вещество майора Сидорова, зажгло его внутренности испугом и отвращением, он мысленно уже шарахался, отскакивал с нестерпимой брезгливостью, как и подобает человеку здоровому, чистому душой и телом в случаях внезапного столкновения с некой змеевидностью. Пожилой Филиппов, то и дело предстающий юношей, уже этими своими скачками и как бы перепадами внушал неприязненное чувство скучившемуся в кабинете начальника лагеря активу смирновских реакционеров и ретроградов. Словно даже в естественном порядке смотрели они на него с ужасом ума и содроганием сердца, как если бы не в воспалившейся голове майора Сидорова, а прямо у их ног извивалось и, скажем, вывертывалось из прежней кожицы омерзительное существо из семейства пресмыкающихся. Между тем, где их былая утонченность, где полезная и благотворная гибкость мысли? Материализуясь, переписываясь заново, они сразу настолько огрубели, что и для намека на разгадку правды постоянных и упорных филипповских преображений не находилось места в их головах, и уже от себя мы говорим, что не что иное, как идея, а в известном смысле и целый строй идей, поддерживало и упрямо молодило директора. Идеи поддерживали его всю жизнь, и в разные эпохи питал он и баловал себя разными идеями, что естественно и любого бы на его месте вполне устроило. Нынешняя одержимость тюремной конституцией, главным теоретиком которой… вообще тюремным миром, едва ли не вождем которого… он себя считал, приводила к тому, что он порой представал перед изумленными свидетелями его возрастных метаморфоз натуральным мальчишкой.