Тьма сгущается перед рассветом

Илью мучали сомнения. Ведь Женя от всей души помогал ему достичь заветной цели. Почему же он не поговорил с ним, прежде чем принимать такое важное решение? Что это — излишняя самоуверенность, необдуманная поспешность, неблагодарность? Нет, нет и нет… Ему казалось, что друг не поймет, не почувствует всей глубины перемен, которые происходили в его сознании, во взглядах на жизнь и на свое в ней место.

И теперь, когда Войнягу вернулся обратно к своему стулу и вновь над чем-то задумался, Илья и Женя сидели друг против друга и молчали, как и все остальные. Первым нарушил молчание ня Георгицэ. Собственно, он ничего не сказал, а только вздохнул, но все поняли, что у старика «чешется» язык.

Войнягу, словно боясь, что ня Георгицэ заговорит первым и не даст ему высказаться, громко зевнул и как бы нехотя проговорил:

— Вот точно так было двадцать пять лет назад… Я работал в пожарной команде телефонистом. Как и сейчас, мы жили в страхе и неизвестности, и опять же из-за этих германцев… В ночь на двадцать третье ноября девятьсот шестнадцатого года иду я, стало быть, с дежурства. Как раз в полночь сменялся. В Бухаресте темь, как в глубокой пещере. Различить ничего не могу, но слышу, что со стороны Бульварной улицы к Базарной площади с грохотом движется что-то и лошади ржут. А последние дни уже поговаривали, что вот-вот войдут в столицу германские войска. Думаю, надо посмотреть, что это там такое? Направляюсь туда. Хоть и темно, но различаю: движутся войска, орудия, телеги, кухни, фаэтоны. Слышно, как офицеры что-то приказывают, кричат, ругаются… Ну, думаю себе, раз слышна святая ругань, значит наши!

Сворачиваю я к бульвару Елизаветы. Светать начало. Вижу, впереди человек переходит дорогу. Прошел еще немного, вдруг слышу кто-то мне кричит: «Эй, постой!..» Я оглядываюсь и вижу дворника с метлой. Стоит он у открытой калитки и подает знаки, чтобы я подошел. Подхожу. Он оглядывается, а потом спрашивает: «Ты румын?» — «Не турок же, — отвечаю, — ясно, румын». Он тогда подходит поближе и шепчет: «Вон того человека, что вышел от меня только что, видел? Это германский шпион!» — «Откуда, — спрашиваю, — ты знаешь?» А он говорит: «Зашел к нам еще вчера, с вечера, попросил сначала воды. Я сразу понял, что это не наш, румын, ну, думаю себе, может, там какой-нибудь боангинэ[47]. Жена подает ему воду. Гляжу и не пойму. Человек вроде хорошо одет, чего бы ему не напиться в городе где-нибудь в кафе?.. Напился он и не уходит, осматривает мою конуру, потом вдруг выхватил из кармана ливорвер и говорит: «Никто не выходить… Кто не послушает — я стреляет. Капут!».. Вот так-то мы и сидели всю ночь. Сам не выходил и нас не пускал, даже по нужде. Сейчас, когда уходил, сказал, чтобы никто не выходил до семи часов и никому о нем не рассказывали Обещал, что еще вернется и, если узнает, что мы рассказали, сделает нам капут!.. Я все же вышел, а тут как на грех ни городовых, никого. Да, думаю себе, вот так дела! Германцев в столице еще нет, а шпионы уже шатаются… Что было делать? Говорю дворнику: «Иди к центру, там, может, встретишь городового, вот и скажи ему»… А он меня вдруг спрашивает: «Ну, а ежели его словят, да потом германцы придут с войсками, его выпустят, а меня за это… капут? Наши-то сами меня продадут! Его величество, король-то наш — тоже германец!» Посмотрел я на дворника и вздохнул. Прав ведь он. Когда мы расставались, он спросил: «А может, и в самом деле мы должны впустить германцев к нам?» Пришел я домой расстроенный. А дома хоть шаром покати… Ни крошки хлеба, ни муки на мамалыжку. Лег даже не раздеваясь. Разбудил меня хозяйский мальчонка. «Дядя Ницэ, говорит, в центре германские войска…» Не поверил я. Вскочил и побежал. Подхожу к Каля Викторией и вижу, как напротив «Капша» маршируют под оркестр германские войска. Сворачиваю за угол и тут вижу и глазам своим не верю: с балконов, из окон самые что ни есть знатные дамы бросают в германцев… не камни, нет!.. Цветы! Понимаете, кидают стервы под копыта откормленных жеребцов цветы! Ну, думаю себе, пропала бедная наша матушка Румыния, сожрут нас германцы заживо. Поворачиваюсь, чтобы идти домой. И противно, и зло берет. Надо, думаю, выспаться, потому что в ночь мне опять на дежурство. Гляжу на стене дома уже вывешен какой-то свежий приказ. Это генерал Мустяца, сразу ставший префектом столицы, именем короля приказывает, чтобы все ворота и двери были открыты, чтобы мужчины и женщины вели себя прилично и не оскорбляли германцев и чтобы оружие сдавали, а если кто не послушается — расстрел.

Войнягу замолчал, сам смущенный своей длинной речью. Молчали и остальные. И каждый думал о том, что все это может повториться…