Тьма века сего

— Лет двадцать пять назад, — тихо возразил фон Вегерхоф, — ты не сомневался в том, что должен упокоить одно мерзкое богопротивное существо. Много в чем ты не сомневался четверть века назад, Гессе… И я тоже.

Курт не ответил, молча поправив сползший с колен арбалет, снова положил ладонь на приклад и опять вперил взгляд в неподвижное белое лицо, ставшее почти живым, почти настоящим в свете мирно трещащего костра.

***

Ночь уходила, как черная кошка из амбара — то прыжками, унося с собою целые лоскуты времени, то медленно, крадучись, и начинало казаться, что даже пламя костра не оживленно трепещет, а неторопливо вьется, а то и вовсе порой застывает в неподвижности…

Фон Вегерхоф так и сидел подле навеса, откинувшись к древесному стволу, прикрыв глаза, не шевелясь, однако он был уверен, что стриг не спит; впрочем, Курт не сомневался, что в случае необходимости даже спящий тот среагирует первым. Оба Харта уснули нескоро — Грегор долго и настойчиво пытался убедить майстера инквизитора передохнуть, предлагал нести посменный пост, настаивал на ненужности каких-либо дежурств вовсе, учитывая присутствие мастера, и лишь поняв бесплодность своих попыток, тяжело вздохнул, завернулся в плед по самые уши и в считаные минуты погрузился в сон.

Курт сидел все на том же месте, прислонясь спиною к сосне, держа на коленях арбалет и отводя взгляд от лица в темноте лишь на те несколько мгновений, что требовались на простое действие — дотянуться до ветки сушняка и бросить ее в огонь. К середине ночи сон, назойливо бродящий вокруг, пошел на приступ, а не сумев одолеть с наскока — стал пробираться в сознание постепенно, исподволь, мягко просачиваясь, словно вода в старую плотину. Сознание по временам поддавалось, погружаясь в тягучую, топкую полудрему, и начинали уходить, сглаживаться, исчезать лес вокруг, огонь костра, темнеющий черным пятном навес; сознание вздрагивало, встряхивалось, оживало, Курт подкармливал костер, и все повторялось снова.

Когда кошка-ночь сделала очередной рывок, преодолев половину своего пути, на помощь разуму в битве со сном пришло изнуренное почти постоянной неподвижностью тело — тонкими иглами забегала боль в пояснице, проснулась ломота в ноге и правом плече, все усиливаясь и растекаясь по каждой мышце, проникая в каждый сустав, и сон, махнув рукой, отступил.

Отступала и ночь — солнце все еще спало за горизонтом, вокруг все еще царила темнота, но уже не кромешная и густая, а словно разбавленная, как дешевые чернила, мутная, все более блеклая. В этой тусклой тьме стало видно, что тело под навесом уже не неподвижно: пальцы лежащих на земле ладоней то едва заметно, то резко и судорожно сжимались, зарываясь в сухую траву и дерн, закрытые веки дрожали, а челюсти сжимались так, что казалось — если прислушаться, можно услышать зубовный скрип…

А потом ночь прыгнула снова, и солнце рвануло ввысь — стремительно, кубарем выкатившись на небеса — и тьма отступила внезапно, и утро настало разом, ворвавшись в мир и озарив его. Мир зашевелился, просыпаясь — снова зашагал по сухим вершинам полуповаленного леса уснувший на ночь ветер, спящие у костра люди закопошились, прогоняя сон, а тело под навесом уже почти безостановочно содрогалось, словно в предсмертных конвульсиях. Что-то пробормотал Грегор, ему ответил голос Харта, и Курт увидел, как оба они торопливо укрывают навес своими пледами поверх ветвей. Фон Вегерхоф все так же сидел молча, только глаза его теперь были открыты, однако стриг оставался все так же недвижим, глядя не на то, что происходило рядом с ним, а прямо перед собой.

Курт осторожно сменил позу, пристроив ноющую ногу поудобнее, снова неспешно зарядил арбалет и, пристроив его на полусогнутое колено, медленно повел плечом, пытаясь изгнать прочно обосновавшуюся за ночь боль в ключице…

Из-под навеса донесся глухой, утробный хрип, лежащее на земле тело изогнулось, и пальцы сжались, сгребая в кулаки листву, землю и старую хвою. Курт приподнял арбалет, и стриг остерегающе бросил:

— Гессе!

— Просто предосторожность, — отозвался он скупо.

Фон Вегерхоф привстал и чуть отодвинулся, упершись в землю ладонью, готовый метнуться вперед, оба Харта притихли, прекратив перешептываться и сместившись за спину майстера инквизитора с арбалетом…

Тело под навесом содрогнулось снова и замерло.

В бездвижности протекло мгновение, другое, третье; над навесом и костром парила тишина, и фон Вегерхоф все так же полусидел, припав на колено, напрягшись, как изготовившаяся к прыжку куница, не отводя взгляда от бледного лица — по-прежнему бледного, но уже не мертвого, уже странно живого…

Мартин хрипло вдохнул, распахнув глаза, выдохнул, вдохнул снова — глубоко и жадно, как спасенный утопленник, рывком распрямился, сев на земле, и ударился головой о ствол, держащий на себе навес.

— Твою ж… — прошипел он, согнувшись и зажмурившись, и схватился ладонью за ушибленную макушку. — Дерьмо…

— Увы, раниться будет по-прежнему больно.