Тьма века сего

Они шли, и деревня затихала. Потом люди расскажут, что сами не знают, как так вышло и почему. Расскажут те, кто видел восьмерых монахов, и те, кто не знал о бредущих через деревню чужаках, кто был об эту пору в доме или на птичьем дворе, или в кухне у очага, или в дровянике. Расскажут, как точно бы озарение снизошло на их разум и душу. Расскажут, как осмыслили внезапно: грех пред лицом Бога есть мерзость, и Господь отвращается от всякого, творящего грех. Как уразумели вдруг, сколь лицемерны были и вера их, и молитвы, и покаяние. Как нежданно в умы и сердца явилась мысль, что невыразимо грешна их жизнь была от младенчества и до сих лет, и самый тяжкий грех — самоуспокоение, страшная ложь пред Богом и самими собою, утешительные мысли о том, что не поднималась их рука для убийства или кражи, а стало быть, и нечего страшиться, и стыдиться почитай что нечего. Расскажут, как вдруг словно въяве увидели грехи свои, каковые не замечали прежде или забывали, или старались забыть, или раз за разом каялись в них, но вновь и вновь повторяли. Расскажут, как начала метаться и рыдать душа, в единое время и озаренная светом Господней благости, готовой простить всё любому страшнейшему грешнику, и омраченная этим внезапным осмыслением совершенных грехов, прегрешений и нечестивых помыслов. Расскажут, как молчаливые монахи ушли и исчезли, а покаянное озарение осталось и долго еще пребывало в душе, не час, не два, не день…

И то же, почти слово в слово, расскажут в другой деревне, а после и в третьей, и пятой, и еще в нескольких, и в двух небольших городках. Расскажут, что спустя дни внезапное это осенение отошло, но всё ж осталось в душе чувство пустоты и горечи. Расскажут, что, быть может, парочка дел, совершенных на благо неприятного соседа или вовсе незнакомца, или доброе слово, сказанное без выгоды, или молитва ненадолго скрывают пустоту и умаляют горечь. Расскажут, самим себе изумляясь и смущаясь. И кто-то скажет, что милосерден Господь, не позволяющий святым Своим зримо и неизменно быть среди простых смертных и смущать их слабые души…

***

Первый день мая выдался приятно прохладным. Солнце не ушло, но уже не жарило так по-летнему и по временам прикрывалось облаками, невесомыми, как пушинки, давая прозрачную легкую тень. Ко второму дню пути Мартин уже не щурился раздраженно и не закрывал болезненно глаза, когда небесное светило нехотя выбиралось из облачного кружева, и даже, бывало, первым заводил разговор, а не только односложно отвечал на вопросы.

Грегора все же, к глубочайшему разочарованию несостоявшегося философа, было решено оставить в Грайерце. Как верно заметил Мартин, толку с парня в этой поездке все равно не будет, и если уж на что и рассчитывать, так это на умения его отца, уже однажды доказавшие свою полезность. Однако втянуть камневеда в дело второй раз уже самоочевидно не вышло бы, да и Косса всё же не одаренная любительница жвачных, и Курт сильно сомневался, что Харт хотя бы просто продержится дольше минуты, не говоря уж о каком-то значимом вкладе в победу. Посему пользу оставалось извлекать ту, что была доступна: пытаться закинуть удочку к нейтралам через Харта-старшего и просто держать хоть какое-то время в зоне своего влияния младшего. Философу была вручена бумага с краткой характеристикой и рекомендациями, а на словах отдано распоряжение непременно сообщить конгрегатским служителям, что майстер Гессе велел обратить на новое приобретение внимание отца Альберта…

— Заметили, — тихо произнес Мартин, на мгновение приподнявшись в стременах, и снова уселся. — Скоро встретят.

Курт не ответил, лишь молча кивнув; всё, что касалось встречи с отрядом сопровождения, и без того было обсуждено не раз, да и без обсуждений обоим было хорошо известно, что ждет впереди. Уточнять, не ошибся ли Мартин, определив мелькнувшую вдалеке мелкую кляксу как дозорного, он тоже не стал.

Вскоре вдали снова возникли размытые темные точки; точки росли, приближались, превращаясь в крошечные пятнышки, потом в пятна побольше, еще больше, еще, потом в неясные очертания, потом сложились в фигуры всадников… Фигуры становились всё ближе, и их уже можно было сосчитать — шестеро, и уже можно было узнать кого-то из них, и увидеть, что оружие наготове…

Мартин придержал коня, спрыгнул наземь, сделал три шага вперед и встал посреди неширокой дороги. Курт остановился тоже; подумав, неторопливо спешился и остался стоять, где был, держа обоих коней под уздцы.

— Только не лезь, — тихо бросил стриг, не оборачиваясь. — Я сам.

— Да уж не маленький, разберешься, — отозвался Курт сдержанно, и тот коротко кивнул, сделав еще два шага вперед.

Пятеро из шести всадников спешились и двинулись навстречу с арбалетами наизготовку, шестой так и сидел в седле, однако на месте не остался — пустил лошадь медленным шагом вслед за пятеркой бойцов. Этого сухого, как хворост, сморщенного старика еще издалека признал даже Курт, а уж Мартин-то наверняка еще раньше смог оценить, с каким почетом их встречают на подходе к Констанцу…