Тьма века сего

— Тебя одобрил отец Альберт, у тебя на руке четки святого Юргена, а главное — Гессе привез тебя живым и не в кандалах. Полагаю, этого пока довольно, чтобы счесть тебя пригодным. Выражаю всем нам соболезнования в связи с утратой Александера, а тебе персонально — в связи с нелегкими испытаниями, которые, предполагаю, пришлось пережить и еще придется. Я надеюсь, ты осознаешь, во что вляпался?

— Всецело.

— Excellenter[162], — кивнул кардинал. — А теперь, господа дознаватели, все то, что было описано в шифровке, но с деталями, подробно и быстро. Я слушаю.

***

Германия, апрель, 1415 a.D..

Эти врата никогда не открывались. Точнее сказать, Никлас никогда такого не видел, хотя слышать доводилось: один из предшественников рассказывал, что видел лет десять назад, как в монастырь привезли нового насельника. Предшественник уж сам десять лет как отошел в мир иной, и за это время ни одного подобного свидетельства Никлас более не слышал. С другой стороны, болтать о службе в целом и местных происшествиях в частности как-то и не принято было даже среди своих…

Сам Никлас за четырнадцать лет несения поста в этой привратной башне лишь трижды видел посетителей — дважды являлся кардинал Сфорца, в одиночку и в сопровождении Антонио Висконти, и один раз внутрь темной каменной громады было велено пропустить «члена Совета», о котором Никласу ничего известно не было. Выглядел он как обычный городской хлыщ, щенок двадцати с небольшим лет от роду, однако внутри пробыл невероятно долго — дольше, чем оба кардинала когда-то, а стало быть, насельникам монастыря нашлось о чем с ним поговорить.

Ни одно из этих посещений Никлас с сослуживцами особенно не обсуждал, обойдясь несколькими малозначащими фразами, хотя, надо заметить, прямого запрета на такие разговоры со стороны руководства никогда не было. Существовало, разумеется, указание не болтать о службе за пределами службы, однако обсуждать ее с собратьями по ремеслу не запрещал никто и никогда, но желания это делать почти никогда не возникало. Почему — этого Никлас не мог до конца понять сам, но многажды замечал, как неотвратимо скатывается дух куда-то в бездны уныния и тоски, стоило лишь беседе со скучающими сослуживцами отойти от обыкновенного обсуждения женщин, погоды, собак, лошадей и оружия и направиться в тему этого монастыря и обитающих в нем людей.

Никлас был далек от мысли, что это дело рук какого-нибудь особо одаренного expertus’а, таким образом защитившего это место от излишнего внимания или, как однажды шепотом предположил Якоб, пришедший в стражу пару лет назад, это сами насельники изнутри своих каменных мешков слышат и неким усилием своей мысли пресекают их разговоры. Никлас подозревал, что все куда проще. Обсуждать не шутя, пытаясь понять и прочувствовать, что происходит внутри этих стен, кто обитает там, что таится в их душе и разуме, на что способны эти люди и зачем Господь послал их в мир — все это слишком пугало непостижимостью и одновременно делало слишком близким и наглядным все то, о чем говорилось в Писании и проповедях, словно врата в Ад начинали медленно, скрипуче, приоткрываться прямо здесь и сейчас, и в лицо начинала дышать холодная, мертвая вечность. Поэтому Никлас, как и большинство, как и Якоб спустя пару лет службы, предпочитал лишнего не говорить и продолжал, когда вконец одолевала скука, обсуждать раннюю весну и последние слухи о близящейся войне. Война была делом привычным, простым, человеческим, и пугала куда меньше, чем восемь монахов внутри холодной громады за спиной.

Скука тоже была привычной. Когда-то давно, когда Никласа, тогда еще молодого бойца-новичка, вызвали «для беседы» и долго выматывали странными вопросами, он честно отвечал, хотя и удивлялся этим вопросам не меньше, чем тому факту, что беседовать довелось аж с самим кардиналом Сфорцей. И лишь спустя год-другой Никлас начал понимать, что для стражи этих врат в бездну попросту отбирали людей особого склада — таких, кто может год за годом сидеть на одном месте, пребывая в вечном безделье и вместе с тем ежеминутно ожидая того, что что-то пойдет не так. «А однажды пойдет», — многозначительно сказал тогда мессир Сфорца. Однако лето сменялось зимой, год сменялся годом, сменялись напарники и сослуживцы, поколения вестовых голубей в клети, но все шло, как прежде, и Никлас, как и все остальные, скучал и ждал, ждал и скучал. Время от времени прибывала повозка с водой и едой, которые передавали через маленькое окошко, Никлас привычно удивлялся тому, как простой смертный человек может выжить на таком пайке, и снова возвращался к скуке и ожиданию.

Эти врата никогда не открывались. Точнее сказать, Никлас никогда такого не видел, хотя слышать доводилось…

Сначала он услышал. Звук, смутно знакомый, уже слышанный когда-то. Звук, означавший что-то важное, это важное ни за что нельзя было упустить из внимания. Это уже случалось прежде — важное, сопровождаемое этим звуком…