То было давно…

– Какое право? Бросьте ерунду. Я теоретик искусства, эстет… Вы же не понимаете красоты. У вас нет возвышенных чувств… Купаетесь с пузырями… Вас не восхищает красота. Вы не эллин, а обыватель… – Он, проходя, сказал мне тихо, смеясь: – Ну и сердитый сосед у нас – я ведь всё нарочно, там никто и не купается.

– Видели? – говорил Жеребков, волнуясь. – Вот этот голубчик с соседней дачи. Какова скотина, а? Слышали, а она с ними познакомилась. Странное время… Нравы – ужас!

Вечером на террасе дачи сидим за столом и едим окрошку. Уже спустились сумерки, на столе горит лампа. Тихо, слышно только, как трещат в траве кузнечики, и пахнет сеном.

На соседней даче послышались голоса, веселый смех и звуки гитары. Жеребков насторожился. И вдруг женский голос запел:

Раз один повеса, Вроде Радомеса,Стал ухаживать за мной.Говорит: люблю я,Жажду поцелуя!Ну, целуй, пожалуй,

Черт с тобой…

Александр Григорьевич побледнел, опустил ложку и водил глазами во все стороны.

Голос пел:

Дум высоких, одиноких,Непонятны мне слова.Я играю, слез не знаю,Мне все в жизни – трын-трава.

И мужские голоса подпевали: «Ей всё в жизни трын-трава…»

Жеребков встал, бросил салфетку и быстро сказал:

– Едемте, едемте сейчас, едемте в Москву…

Он переоделся и взял под мышки портфель, спустился с террасы и быстро пошел на станцию. Мы пошли за ним. Рядом со мной инженер путей сообщения.

Он мне тихо сказал:

– Вот… Умный человек… мораль одолела. А ведь голос-то – ее! Это племянница пела…

Когда, спеша, мы шли на станцию, были слышны смех и пение с соседней дачи. Мне хотелось вернуться туда, где пели эту ерунду: это веселье сливалось с летней ночью какой-то правдой и радостью жизни.

Прошли годы. Весной утром приехала ко мне высокая молодая женщина – на лице ее были горе и слезы, – и сказала:

– Прошу вас, Коровин, поедемте, попишите его, его часы сочтены.

Я взял холст, краски и поехал с ней. Дорогой купил пучок фиалок.

Худой красавец, еще молодой, лежал на постели. Я положил фиалки к его красивым бледным рукам. Он пристально смотрел на меня, когда я писал. В его прекрасных глазах была видна смерть. Вдруг я увидал – это он, тот франт, который был в купальне в Кускове…

Я сказал ему:

– Помните купальню в Кускове?

Он как-то горько улыбнулся.

На другой день я приехал и увидел у подъезда большую толпу молодых артистов. Прекрасный режиссер Вахтангов умер.

Первая любовь

Был у меня приятель, человек здоровый, роста богатырского, лицо такое серьезное, а сам веселый, смеялся как-то особенно: закрывались его желтые глаза, лицо краснело, и, бывало, так и закатится смехом. Был он архитектор, и звали его Вася. Страсть у него была к рыбной ловле на удочку.

Летом он приехал ко мне в деревню, один, никого не захватил с собой. А в деревне у меня гостил в это время другой приятель, доктор Иван Иванович, доктор хороший, клинический врач. На кожаной куртке всегда носил большой знак доктора медицины. Человек был тоже очень серьезный. Лицо такое ровное, блондин, глаза светлые. Большие баки, расчесывал ровно. Любил живопись. Картины смотрел долго, бывало, скажет: «Да, это не наука…»

Приятель Вася что-то был очень мрачен. Взял стакан чаю и сел у окошка. Глядел в зеленый сад, где звенели малиновки. Хорошо летом в деревне.

– Что, – говорю я, – что с тобой, милый Вася? Ты как день неясный, опечалился чему?

– Да, да-с, – сказал он, опустив голову. – Если бы вы, Константин Ликсеич, были человек серьезный, я бы вам рассказал, а то у вас всегда всё шуточки, а ведь жизнь серьезна. В ней так нельзя, шуточками всё. Приходится подумать. Не знаешь, что и откуда приходит. Вот женщин возьмите. Знаете ли, что они все с гандибобером?

– Как, Вася, что это, гандибобер?

– Вот видите, я серьезно говорю. А вы на шутку хотите поворачивать. Я уже вижу, с вами нельзя сурьезно говорить ни о чем.

– Слушай, Василий Сергеич. Постой. Я, честное слово, не знаю, поверь мне, что такое гандибобер.

– Тогда что же с вами говорить. Вы не знаете ничего. Софья моя была женщина хорошая, правда. А вот, черт знает, что с ней сделалось.

– Что же сделалось?

– Но вот послушайте. Увидите, что.

– Что же, Вася, случилось?

– А то – узнать ее нельзя. Я думал, что нездорова. Нет, не поймешь. Знаете, что она мне сказала?

– А что?

– А то. Вы, говорит, на меня смотрите как на самку. Я думаю: что такое? «Какую самку?» – спрашиваю. А она молчит.

Доктор Иван Иванович встал с тахты. Близко подошел и пристально посмотрел на приятеля Васю.

– А ко мне по делу, – продолжал приятель, – приехал клиент. Я архитектор ведь, дело большое. Всё раньше было обдумано, переговорено. Ну и говорит мне: «Сегодня всё кончим. Приезжайте в ресторан “Прага”. Там мы подпишем условия. Жена моя там будет и зять. Я вас познакомлю с ними».