«То было давно… там… в России…». Книга первая

Всякий знает, что лето лучше зимы. Охота летом хороша, но и зимой тоже занятна. Особенно хорошо зимой, когда друзья-охотники приезжают в гости. Охота бывает и неудачна, холодно, морозы, уши мерзнут, но зато вечера в теплом доме в деревне хороши. Горит лампа, теплется камин, рассказы друзей… Живу я в глухом месте далеко от Москвы, станция далеко, кругом леса; мой деревянный дом стоит на горке у леса, а внизу река, небольшая. За рекой огромный лес тянется на сто верст больше. Селенья редки. Попадаются деревеньки небольшие, дворов шесть. Деревенская соседка моя, тетушка Афросинья, хорошо варит брагу, пенистую. А муж ее Феоктист на речке сделал во льду прорубку — воду брать. Хороша вода в реке Нерли, вкусная. А в колодце хуже.

И сказала мне Афросинья, что пошла поутру на прорубь воду брать, утром рано, и вот видит она, что у прорубки лежит эдакий зверина, морда кошачья, усищи, сам гладкий, лапы, как у гуся, а хвост рыбий. «Вот поболе собаки вашей». Он увидал ее да в прорубку прысь… и ушел. И у ней ноги подкосились.

— Глазищи у его, как у кошки!

— Тебе показалось, тетушка Афросинья, — говорю я. — Откуда зверь такой возьмется?

— Нет, — говорит Афросинья, — видала, ей-ей. Феоктист-то говорит, не иначе, что это выдра.

Афросинья была женщина серьезная. «Врать не станет, — думаю я. — Не какая-нибудь потрясучая, говорил мне дедушка, „а мужнина жена“».

Я сижу в деревне один, скучно. Пишу картины с натуры: зиму. Холодно, руки мерзнут. «Пошлю, — думаю, — телеграмму охотникам — друзьям». Пишу: «Выезжайте скорей, выдра, одиннадцать часов», — телеграммы ведь сокращенно пишут. А сам пошел смотреть на реку к прорубке. Снегу много. К той стороне речки, где густой лес весь в хлопьях снега, к бережку большая прорубь. Вижу, действительно, следы на снегу у прорубки и у елей. Лапы большие с перепонками, и снег сбит полосами, как будто кто ползал, и чешуя рыбья поблескивает. Афросинья говорит мне:

— Если это что ни что, водяной ежели, а то зверина страшенный.

— Ленька, — кричу я слуге своему.

Ленька приходит заспанный.

— Ну, что ты, опять спал? — говорю я.

— Да ведь скучно, — говорит Ленька. — Делать нечего.

— Скучно… А вот палитру опять не вычистил. Слышал, зверина в проруби живет у нас тут, у леса?

— Да, слышал. Афросинья говорила. Феоктист-то прорубь большой пробил на бочаге у леса. Он говорит, нарочно, говорит, большой, пускай, говорит, когда Василь Сергеевич приедет, налимов тут ловить будем. Там есть налимы, говорит.

— А если это враки… ей показалось? Может быть, кошка была?

— Нет, Афросинья врать не будет. Может, это бобер?

— Как — бобер? Бобров ведь тут нету.

Дедушка говорит, что бобры раньше были, недалеко здесь, у Иванова озера, камчатские.

— Пошлю телеграмму.

Приписал: «бобры…».

— Отвези, — говорю Леньке, — с Павлом на станцию. Вот телеграмма.

* * *

В Москве получил телеграмму приятель мой Павел Александрович Сучков. Поехал к гофмейстеру, тоже охотнику. Тот прочел телеграмму, рассердился ужасно, сказал:

— Какая ерунда! Какой у него в голове вздор, и всегда это у него. Выдра, бобры одиннадцать пудов. Вздор! Телеграфист, должно быть, перепутал. Вместо слова «часов» написать «пудов».

Павел Александрович задумался: «Если это окажется, что это пошлые шутки, то я больше с ним не знаком. Но все же, вероятно, если не бобры, то выдра».

Сам думаю: «Странный зверь. Приедут гости-охотники, чего бы доброго, не убили бы этого зверя. Живет, бедняга, зимой в воде, снег кругом, холодище, живет тут недалеко, рядом со мной, и вот я же послал убивать его… Ничего он мне дурного не сделал… Наверное, красивый, милый зверь… Нет, я не дам его убивать. Да им и не убить. Пулей надо. Пулей не попадешь».

— Не нерпа ли это? — говорит мне дедушка. — Та-то невелика, а этот-то зверина большенный, Афросинья говорит. Знать, выдра. Злющие они, выдры-то.

Сидим с дедушкой на кухне. Афросинья готовится к приезду гостей, разводит тесто для блинов. Ленька пошел за щучьей икрой, которую называет почему-то сиговой.

Дома у меня тепло. В комнате сторожа, рядом с кухней, спит здоровый толстый баран с густой черной шерстью, закручены большие рога, глаза белые. Домашний приятель баран. Глуп невероятно. Ест баранки сколько угодно и умеет только бодаться: думает, что это очень хорошо. Пойнтер Феб любит барана, лежит у него под животом, спит — от барана тепло.

Вечером пришел ко мне охотник, крестьянин Герасим Дементьевич. Я был рад, рассказал про зверя.

— Выдра… — сказал Герасим.

— Охотники, — говорю, — приедут из Москвы, Павел Александрович и другие.

— Ништо, — говорит Герасим. — Только выдра чутка больно. Ружье чует. Зря бьют. Куда ее?

— Герасим, — говорю я, — не надо ее убивать. Зачем? Пускай живет тут. Она, должно быть, красивая.

— Какая красивая… Да что вы, Кинстинтин Лисеич. У ней морда — глядеть невозможно; морщенная. Да баб-то злющих недаром народ выдрой зовет.

— Да теперь ее боле не увидишь, — говорит дед. — Афросинья ходила по воду вечор, а там бабы с вальками пришли, белье полощут. Вот что.