«То было давно… там… в России…». Книга первая

— В такие ночи лес объезжаю — привык. Вот еду раз и слышу, кто-то плачет. Слышу, плачет женщина. Я ближе. Слышу, плачет дальше. Я туда, вот рядом. Гляжу — никого нет. Думаю: «Это бывает, дерево о дерево скрипит». Только отъехал — слышу, кто-то бежит по лесу, кричит: «Убили, убили». Кто это?.. Я на голос еду. Никого. «Что такое», — думаю. Вдруг лошадь бросилась в сторону и понесла меня. Не удержу. Вынесла на дорогу. Вижу, на дороге человек стоит. Я к нему. «Куда, — говорю, — идешь?» — «На Ловцы. А вот чего-то в лесу не ладно; пугает, бегает, плачет. Я с тобой пойду. Что-то неладно в лесу». Я ему и говорю: «Я тоже слышал. Не поймешь, что такое». Идет рядом. Вдруг он в сторону, в чащу ударился. Бегом. Лес-то густой. Понять нельзя. Подъехал к дому. Рассказал. Жена мне говорит: «Должно быть, убили кого-нибудь». И что ж, правда: в Ловцах жил вдовец, еще не старый, с достатком. И женился. Взял молодую, красивую из Выселок. Бедная она была. Вышла замуж, а другого на уме держала. Ну, родные выдали, конечно. Вот она пошла на Выселки к матери, а он не пускает — «часто ходишь!». Она на своем поставила, пошла. А он проследил. Видит, она в лес с дороги свернула. Он по лесу за ней и видит, к ней парень подошел… Он за ней, значит, да ножом ее в спину. Парень убег… И она бежать. Гонял за ней по лесу, нагнал да и кончил. Этого-то парня на дороге я и встретил. А жена пропала — не нашли. Два года прошло… И парень тот тоже ушел и пропал. Мужа сослали в Сибирь. Прошло шесть лет… Больше… Только что ж — муж вернулся, а парень-то тот в Астрахани на Волге богатейший стал и женился на ней, которая будто убита была, и так жил. Двое детей у него, сыновей. Узналось дело. Муж-то прощает, а закон нет. Ее в тюрьму, судили. Оправдали. Он подал прошение Государю: просит разрешения поставить монастырь в лесу, у нас-то, у реки; дает пятьсот тысяч. Нет, не разрешили, и денег от него не взяли. Так он деньги-то фельшару дает, который ее рану вылечил. Отдал. А фельшар взял из них десять рублей, а остальные не берет. Характерный тоже. В казну — казна не берет: царь не велел, боятся. Куда деньги деть? Отдает мужу ейному — муж не берет. Тоже характерный. Нашел начальника: тот деньги взял на богоугодное заведение. Начальника выгнали со службы, а деньги ему назад…

Так-то — любовь и туда и сюда поворачивает, а закон свое велит. Не выдержал человек — запил с горя и помер…

* * *

Наутро было солнце. Дали лесов синели, ярко блистали желтые мелколесья. Красные осины горели рубинами. Стога сена, как сторожа, чередами стояли в лугах, и дымили черные овины.

* * *

Весело было ехать по кривым дорожкам проселка, заезжая в леса у сжатых полей. Собака моя Польтрон бежала впереди и возвращалась, поглядывая на меня.

— Постой, Лисеич, — сказал Герасим.

Мы стали.

— Ну-ка, возьми ружье. Чего-то тут, погоди… собака-то, я вижу, прихватывает…

Я слез с тарантаса и пошел за Герасимом. Собака шла впереди, вдруг остановилась и опять пошла.

Порубь, мелкий лес. Собака, крадучись, шла вперед и стала. С треском вылетели, как темные шары, глухари. Герасим и я выстрелили. Глухарь падает вблизи, и Польтрон несет во рту огромную птицу. Глаза собаки как-то особенно растопырились, и Польтрон ходит кругом меня важно.

— Давай, давай, молодец, — говорит Герасим и берет глухаря. — Вот и охота, Лисеич, выводок. Эк, здоровые…

— Стой…

Герасим бежит, я слышу выстрел. И собака несет глухаря.

Дорогой Герасим говорит:

— Летом бывал я здесь. Не было глухарей, ничуть. Это из бора переселились, на ягоду. Здесь брусники много…

Спускаемся к речке. Мост гнилой, старый. Остановились.

— Это мост нешто, — говорит дедушка, — не переедешь нипочем.

— Как же теперь?

— Пониже брать надо. Ишь, река-то как напухла, полная… не переехать…

Едем ниже.

— Может, брод тут есть?

Едем краем, справа лес идет в гору.

— Это, от видать, переезжали здесь. Ну, Господи, благослови…

И дедушка хлопнул вожжами. Лошадь идет по реке, и наш тарантас опускается в воду.

— Выноси, милый…

Вижу, ноги мои в воде.

— Стой! — кричу я.

— Ну, ну, и-и-и…

Вода по колени. Лошадь сильно тянет. Видна только ее спина, потом стало мельче.

— Слава Те… — говорит старик.

— Утки, утки, — кричат сзади.

Низко над нами пронеслись утки, шумя крыльями. Чувствую, у меня в сапогах вода. Выехали из реки, слезли на бережку и стали разуваться. Лесничий снял сапог и выливает воду. Обертывая портянками, надевает опять — не лезет.

— Затопим тепленку.

Собираем хворост.

— Давай можжухи^[528]

, а то сырость одна.

* * *

Костер горит, дымит можжуха. Греем портянки, чулки.

— Тепло… — говорит Герасим, — нече сапоги надевать.

— Надо водкой натереть ноги, — советую я лесничему.

— Чего натирать… — смеется Герасим, — надо в нутро пустить, а бутылки три опосля, тогда помогает…

— Ну, тогда не доедем до завтра… — сказал дедушка.

— А ты что ж, промокли ноги? — спрашивают его.

— Не-е… Я-то ноги поднимал.

Костер трещит. Так хорошо у реки. Кругом лес. Темными кучами стоят зеленые ели среди серых, опавших ольх. Около нас частые кусты. Среди синих ветвей, на кустике висят ягоды, как сережки — розовые, черные: волчья ягода.