«То было давно… там… в России…». Книга первая

— А, знаем его, — сказал сосед Феоктист. — Он никольское стадо пасет. Лука Григорьев, прозвище «волчий пастух».

— Знаем, — подтвердил и Герасим. — Его отец был вроде колдун. Вот играл в рожок. Так, верно, того звали «волчий пастух». Моя мать сказывала: видали раз, как он играл, а против его волчина стоял, слушал. Верно то. И этот прозван по отцу. Говорили, что у того собаки две, овчарки. Были. А когда помер, дак они в лес ушли. Волки были. Вот что. Он их падалью кормил. Так верно — тот рожком всяких птиц собирал. На рожок летели. Играл хорошо. Как это он с тобой говорил, Лисеич. Он с охотником говорить не станет. Не любит охотников. Охотника волком зовет. Заметь, облаву на волков делали, узнал Лука. Дак всех волков увел. На свист ушли. Вот его волки любят. У него ни одной овцы не пропадет. Ни телка. А волки завсегда рядом, тут, около его.

Хотелось мне рассказать про волчат, но я молчал.

— Свирель. Рожок. Верно, — сказал как-то загадочно Василий. — Ну, а я вот без свирели птиц позову сейчас.

И он встал из-за стола, подошел к краю террасы, посмотрел в сад, вставил пальцы в рот, засвистал и защелкал. И вдруг в разных местах моего сада тоже засвистели птицы. И я увидел, запрыгали в кустах синицы, малиновки, и сад огласился веселым птичьим звоном.

— Это дело нетрудное, — сказал Василий. — Птицы — это музыканты. А вот волка на дудку позвать, да из него собаку сделать. Это будет тогда — вот когда рак свистнет…

Наступила ночь. Я посмотрел в окно моей комнаты. Вдали, за ржаными полями, лежал туман над болотом. А там, в хворосте, в болоте, прелестные дети, волчата. Какая их доля? Все против них, и всем они враги. И мне стало жаль маленьких красавцев-волчат.

Ералаш

Вышел со станции Ярославского вокзала. Вечер. Москва в снегу. На улицах блестят фонари, окна домов горят огнями. Синий снег. У вокзала наперебой извозчики на санках зазывают пассажиров: «Пожалте, барин, подвезу». Зима, все как-то изменилось. Нет пыли и грохота города. Санный путь. Пахнет снегом, морозом. На санях едут обыватели, держат дам за талии. У лихачей и санки такие, с узкими сидениями, нарочно сделаны, даму держать, чтоб не упала.

Парой вороных едут именитые москвичи; кучер, как бочка, рукава голубые, а кафтан застегнут сзади на частый ряд серебряных пуговиц. Шапка с павлиньими перьями, кони покрыты синей сеткой с кистями. От коней идет пар.

— Берегись, — кричит кучер басом.

А он едет с ней, держит ее крепко рукой, в ее ушах блестят каратники^[532]. Из трактира выходят обыватели; за ними валит из дверей пар — в трактире тепло.

Театральная площадь. В театр едет публика, дамы одеты в капоры, розовые, белые, воздушные. Итальянская опера. В Охотном ряду, как дрова, лежат мерзлые поросята, рыбы — белуга, севрюга, осетрина, навага; дичь, рябчики, тетерева, зайцы, утки. Стоймя стоят мерзлые свиные туши. Лавочники рады зиме, бьют себя в ладоши, греются.

Проезжаю мимо Храма Василия Блаженного. Еду к себе. Темная Москва-река, барки белеют, покрытые снегом. Моя мастерская. Из окон виден Москворецкий мост, Кремль, Балчуг. Крыши покрыты снегом, в крышах темные круглые слуховые окна. И я вспомнил, как в Париже именитый иностранец показывал мне фотографию именно Балчуга, с видом Кремля, и говорил гостям, что когда Москва покрывается снегом и он заносит улицы и дома московские до самых крыш, а из этих окон — слуховых — жители выходят погулять по снегу. Но это очень опасно, так как по Москве зимой бегают волки и медведи. Особенно опасно ночью…

Я убеждал всех, что это вздор, что этого никогда не бывает, и видел — не нравилось иностранцу, как я говорю. Так ему хотелось, чтоб удивлял гостей его рассказ особенностью жизни московской. И он любезно мне заметил, что я, вероятно, не видал отрицательных сторон русской жизни, так как не прогрессист^[533].

— Жан Террибль^[534], ваш царь московский, — продолжал мой иностранец, — победил татарские орды и сделал всех татар дворниками, дал им лопаты, и они с тех пор очищают снега Москвы. Но не успевают. Жители часто засыпаны снегом совсем.

* * *

Верно, что татары были в Москве дворники. Верно и то, что пишу я что-то не прогрессистское: все как-то про времена тирании.

Надо писать по-другому. Попробую прогрессисту угодить. Какой я, в сущности, писатель. Не пойму, что и надо. Мне бы хотелось быть писателем настоящим, матерым, а не то, чтобы каким-нибудь. Попробую вот так:

Театральная площадь. Зимний вечер, блестят фонари у Большого театра. Опера. Обыватели, замученные непосильным трудом, подъезжают на санях к театральному подъезду. Околоточные надзиратели с саблями наголо высаживают публику из саней, ведут в театр и дорогой выпрашивают взятки. Сбоку, по крутой лестнице, робко пробираются на галерку студентки, курсистки, интеллигенция. Холод — на босу ногу, бедняжки. Театр блестит огнями, у оркестра ходит директор театра — в мундире, густые эполеты, в орденах. Белые лосины, и в сапог засунута нагайка. Ходит — поглядывает на музыкантов: надо артистов в руках держать, тоже народ, ох! И публике угодить надо.

Оркестр играет: