«То было давно… там… в России…». Книга первая

— В чем же дело? — горячился гофмейстер. — Кто говорил этот вздор? Удивительно, презабавно и непонятно.

— Я тоже не понимаю, — сказал я. — Скажите, — обратился я к новым знакомым, — что это такое? Кто это говорил за печкой?

— Кто говорил? — смеялся дьячок. — Не узнать нипочем сразу. Вот Прасковья Васильевна и нас напужала, да так ловко, вот до чего. А в Петрове купца одного довела до того, что он в бочку залез да целый день сидел в бочке.

В это время открылась дверь, и огромная охапка сухого сена просунулась в горницу. Голос мужика сказал:

— Куда им стелить-то, сено?

Сено упало на пол. А за ним стояла Прасковья Васильевна и, весело смеясь, сказала уже своим голосом:

— Эх, гости дорогие. Охота скуку прогнать. Пошутим, повеселей станет на сердце. Святки ноне, ну, Баба-Яга и завертывает дела.

И хозяйка смеялась.

— Восхитительна, — сказал гофмейстер и, шаркнув ногой, поцеловал маленькую пухлую руку Прасковьи Васильевны.

II

На полу большой горницы красавица хозяйка наша, Прасковья Васильевна, постлала сено, покрыла простынями, принесла пуховые подушки. Лесничий и дьячок простились с нами и ушли домой. Черный купец остался ночевать и поместился на лежанке у печки. Приятели мои расположились на полу. Василий Сергеевич лег с краю, к стенке, рядом положил ружье. Сказал мне, что ружье на всякий случай.

— С какой стати, зачем это ты, Вася, ружье?

— Вы меня не учите. Местечко здесь глухое. Заметили, как у хозяйки-то глазки ходят во все стороны?

И он лег с краю на сено, не раздеваясь, и ружье положил рядом.

Гофмейстер разделся, вынул из чемодана халат, туфли и хотел лечь. Но стал слушать. В трубе жутко выл ветер.

— Скажите, Василий Сергеевич, — спросил он, — вы архитектор, как это сделать, чтобы в трубе и в печке не выло? Ветер этот чтоб не выл?

— Ничего не поделаешь с трубой, — ответил архитектор Василий Сергеевич. — Сколько мы об этом думали, сколько писали, но ничего не выходит. Конечно, если сверху закрыть, ну, тогда не будет выть.

Я лег на мягкое сено. Как хорошо в большой деревянной горнице деревенского дома. Пахнет сосной. Даже вой ветра в трубе приятен. И эта хозяйка, Баба-Яга, среди бури, пурги, в этом теплом доме делала счастливым приют.

Вошел Павел Александрович, сказал:

— Как? Вы уже легли спать. Ага! А я там, у ней, был. Очаровательна. Она фельдшерица, овдовела девятнадцати лет, жила в Ярославле. Не желает жить в городе, надоело — говорит. Я понимаю.

— Я знал мужа-то ее, — сказал черный купец. — Он был доктор, втрое старше ее. Помер за шестьдесят, капитал ей оставил. За ней сколько ходят, сватают — не идет. Она еще девчонкой махонькой была, так у ней и тогда голос хорош был. Ее в театр звали представлять. Она лечит ловко, к ней сколько идут, какие деньги дарят, помоги только. Я тоже лечусь у нее.

— А чем же вы больны?

— Я-то. Да я… по лесной части, лесом торгую. Ну, в лесу как-то на пилке дерево меня ударило. Подвернулся неладно. Ну, так, значит, по спине хватило, я и обезножел. Так вот, она меня в бане парила, да вальком катала по спине. Ну, и вот совсем, почитай, прошло. Жисть увидал. Я тоже вдовый… Я ей намекал… Нет, не идет. Так, посмеяться можно, но штоб замуж — нет. А лечит хорошо.

Павел Александрович сидит за столом и закусывает.

— Да-с… — сказал он, — эта женщина-класс… Красота… Послушали бы, как она напевает в два голоса… Да-с, в два, и мужской, и женский. Вот-с!

— Во-во. За ето самое ее Бабой-Ягой и зовут. С земским начальником ехала, значит, она. А он с ей поиграть захотел. У лесочка, значит, а она его как схватит, да мужиком крыть зачала, так и едак, как хочет. Вот он вырвался, побег от нее. А она спряталась в лесу. Он ходит, глядит — нет ее. Да к тарантасу. Сел, да домой скорей. А она потом его видела по делу. Любезная и ласковая такая. И-их, он помнит, боится. Баба-Яга выходит… Верно. Ее все боятся, уважают…

Павел Александрович снял валенки, разделся, затушил лампу и лег.

— Спокойной ночи, приятного сна… ходить по саду, нюхать жасмин, целовать, кто мил… — сказал нежный голос с печки.

— Что за черт, кто это говорит?

Сучков вскочил, зажег лампу. Приятель Вася сказал:

— Ну, начинается…

— Чего вы? — сказал черный купец, — это Прасковья Васильевна шутит.

Посмотрели на печку — никого нет.

— Занятно… — сказал Сучков, опять ложась.

* * *

Утро. В окнах белым-бело. Метелица метет. Несут самовар. Пришел Батранов. Говорит: «Все то же, ветер только стих». Гофмейстер озабоченно спрашивает:

— Где же валенки мои?

Все ищут. Нет ни у кого валенок.

— Где же валенки? — спрашиваем у Батранова и у служанки.

— А кто ж их знает? Прасковья Васильевна уехали к обедне ранней, велели сказать вам, метель идет, чтоб оставались. Праздник ноне. Какая, говорит, охота. Все звери в норы улезли. Знать, она валенки спрятала. Чтоб не уехали.

— Это, должно быть, верно, — говорит купец. — И у меня нету. Не во что ноги обуть.

— Она угощение готовит, — говорит Батранов. — На кухне стряпухи пироги каки пекут, чего ехать. Пурга.