«То было давно… там… в России…». Книга первая

— Говорят. Он ведь в живописи знаток. Купил он эту картину, да и везет к себе на рысаках. Жеребец у него прямо зверь. Только стал у Арбата заворачивать на углу, а разносчик — дурак, — конечно, как заорет: «Грешники горячие», — жеребец испугался, прыгнул и оглобли поломал. Илья Семеныч прямо с Рафаэлем из саней на мостовую хлясь… Ногу и вывихнул… Тут поблизости к Марье Васильевне завезли, а у ней Фриц или как его… Франц — доктор… Она уж больше году у него лечится. Ну, ногу он ему вправил. Орал Илья Семенович — боль страшная, а картину в руках держал, не отдает. Так он живопись любит, и притом — Рафаэль ведь, подумайте…

* * *

В особняке на Разгуляе хозяин говорит приятелям за обедом:

— Да ведь вот случай, подумайте! Сергей-то Матвеич — деньги к деньгам — везет ему… Купил картину по случаю за пустяки, везет ее домой. Видит — напротив едет Илья Семенович. «Стойте, — кричит Сергей-то Матвеич, — вот вас-то, — говорит, — мне и надо». Ну, остановились. «Посмотрите, Илья Семеныч, — говорит Сергей Матвеич, — я вот картину купил, посмотрите, пожалуйста». Ну, и показывают ему картину-то. Илья Семенович посмотрел да как крикнет: «Рафаэль!!!» А жеребец-то вороной у Сергея Матвеича как прыгнет — они оба из саней кувырк, лошади бросились, тащат их. Народ собрался. У обоих ноги повывихнуло. Но тут их поблизости к Варваре Андреевне увезли. А там доктор Франц или Шульц, что ли, ловкий такой… Он ноги-то им вправил, только задом наперед. Вот дело какое вышло… Вот они орали. Теперь наново им переставляют вывих-то…

— А картина-то действительно Рафаэля? — интересуются гости.

— Нет, оказалось, не Рафаэля, как его… забыл я художника… перепутал… Это, кажется, Липа-Филиппа или Клевера, что ль… забыл я.

— Должно быть, Филиппа Липа, тоже знаменитый мастер.

— Кажется, вроде что-то. Только цена уж не та.

* * *

Владелец особняка в Кривоколенном переулке говорит друзьям за обедом:

— Вот как в жизни все трудно и сложно. Капитал большой, годы молодые еще. А вот Сергей-то Матвеевич говорит: «Веры, — говорит, — не купишь. Веры у меня в них нет, в особ» — в женских особ, значит. Хочет он верить, ах, как хочет, чтобы они не на деньги его шли, а на него самого. И в этом раздумье находится он вот уже лет восьнадцать. Доктор при нем — Шульц или, как его… Фриц, как его… Только он его и надоумил — прикинуться бедным, чтобы веру в них получить, так сказать… От женского пола, искренность увидеть, и ясно чтобы все было.

— Ну, и что же, прикинулся? — спрашивают друзья.

— Да. Притворился. Вот бедный, такой бедный, и лицо делал такое скучное, как у бедных. Его Фриц-то, доктор-то его, и возил в заполночь — в рестораны, в «Яр», в «Стрельну», в «Мавританию», в разные. Так там певички окончут свою работу, отпоют, ну, он и присматривает — понравиться хочет, внимание обратит какая, может быть… В зале или в саду дожидается. А доктор-то Фриц научил, должно быть, Женю Крошку, Огонек и Шуру Ветерок, Сашу Пароход, чтобы занялись с ним.

— Ну, и что же?

— Оделся он плохо. Войдет в сад к разъезду, поздно, сядет сбоку за столик, спросит стакан чаю, грустный такой сидит… Ну, какая посмотрит, спросит:

— Это что вы чай пьете?

А он говорит:

— А что ж?

— Шампанское спросите, угостите.

— Где ж… Я не пил шампанского никогда, да и не в средствах…

— Вы же Березов?

— Нет, ошибаетесь, мадам…

Узнают его, как ни бьется, ничего не выходит. Доктор-то Фриц видит, что дело не идет, говорит ему:

— Повеселей немножко…

А тот так в роль вошел — бедного-то, прямо что хочешь, бедней его нет никого. Женя Крошка, Ветерок говорят: «Невозможно, ничего не поделаешь…» Такой грустный, бедный, плачет, не ел неделю, говорит, ничего, зубы болят. Лицо такое у него — глядеть жалость. Женя дала ему двугривенный…

— Ну, и что же, взял? — спрашивают гости.

— Взял!

— Да неужели?

— Уж очень в роль вошел… Его Фриц, доктор, в Париж повез. Там-де найдет. Но там еще хуже вышло. Старушки смотрят, жалеют, а ему старухи-то на кой черт. А для молодых лицо уж очень грустное, не подходит. Так ничего и не вышло…

* * *

Зимний вечер. У хозяина особняка в Лужковом переулке собрались приятели.

— Был со мной случай такой, — рассказывал хозяин. — Нажил я. Хорошо нажил. Пришел вечером в сад, там хоры поют, шансонетки. В Нижнем был. Пела одна певичка, шансонетка, на сцене. И послал я ей под салфеткой с верным человеком, чтобы передали, когда отпоет, десять тысяч рублей. На тарелку положил, ну, и салфеткой прикрыл, как водится. Деньги ведь хорошие. Неизвестно, от кого. Так сделал, что она не узнает. Вскоре познакомился с ней. Она мне и рассказала:

— Деньги мне кто-то прислал, много. Что-то страшно, — говорит, — не знаю, куда их деть.

А я ей говорю, шутя так:

— Отдайте в приют бедным детям.

Сам думаю — не отдаст, конечно. А на другой день она, веселая, подходит ко мне, из сумки вынула — показывает квитанцию.

— Внесла, — говорит, — в приют. Как приятно было. Спасибо, — говорит, — вам, что научили.

Узнал я, верно, внесла. Спросил я у ней:

— Зачем себе ничего не оставили, ну хоть бы половину?