Тойота-Креста

– Да вот думаю, то ли здесь пошариться, то ли в Приморье ломануться… Там побольше выбор… и ценник полегче, ха-ха…

– Ясно… Да, а ты слышал, что Нина Егоровна в больнице?

– Ка-ак в больнице? – застыл Женя.

– Да так. Вот, вчера звонила, еле говорит… С сосудами что-то…

– Где она?

– В краевой, в кардиологии…

8

Нинино лицо на подушке было белым, как береста. Говорила она с трудом, слова еле проходили, особенно шершавыми, неповоротливыми казались согласные:

– Яблоки бери, Наташка принесла…

– Нина… Да как же так-то?

– Да так… Вот так вот… Дурак старый… перебесится… а та хороша… алёнушка… главное, уезжал как человек… Ещё Дима Костенюк пришёл и Сёмка Мишарин… а он балагур же… Мишарин, а тут вообще… в уша… в ушаре был… в ударе… я в ушаре говорю… – вместо отмашки рука еле пошевелилась. Нина Егоровна говорила очень тихо, но видя, что Женя улыбнулся, стала смеяться, сотрясаясь, как смеются больные, беспомощно и низко: «гхы-гхы»…

– Он сам сейчас… в ушаре…

– В таком… ушаре… – сказала Нина, глядя на Женю и продолжая вздрагивать «гхы-гхы»…

– Нина, погоди, я сейчас… – Он выскочил из палаты, доставая телефон, прошёл в конец коридора к окну, опёрся о холодный каменный подоконник: – Настя, здравствуй, это Женя, Михалыч рядом там? Давай его. – По улице механически ехали машины. – Здорово. Теперь ты не падай… Нина в больнице. Да жива, жива… Позавчера… В краевой, в кардиологии, шестая палата… Наташка была… Звони. Да. На мой. Через минуту. Всё.

Он вернулся, сел к Нине, и она взяла его за руку. Зазвонивший телефон она неловко, в несколько попыток ухватила и приложила к уху. Женя хотел встать, выйти, но она, не глядя, сжала, удержала его руку: «Да, да… да… да… Наташка приходила… да… да… угу, и Женя… да…» – она ещё долго слушала, кивала, тихо говорила: «Да, да», – а потом спросила: «У тебя руба… рубашки есть? Да… всё…», а потом стала плакать с закрытыми глазами и, опустив руку, медленно-медленно протянула Жене телефон, уже прерывисто пищащий отбоем…

Женя отвернулся, Нина сжала его руку:

– Как съездил?

– Плохо… Совсем.

– Зря, выходит… – сказала Нина, и Жене показалась, она хотела продолжить: «Я здесь лежу…» – и не решилась.

– Расскажи…

Она лежала с закрытыми глазами и, когда он замолкал, думая, что она засыпает, сжимала его руку, и он продолжал…

– Жалко… Ну, такая вот… фифа… Ей надо, чтоб ты гоголем ходил до самой свадьбы…

– И после… В полгоголя…

– А ты не стал… Жалко дурёху… Но она не пропадёт… Тебе трудней… Не пей только…

– С вами попьёшь, пожалуй… – и оба засмеялись, Нина снова беспомощно вздрагивала «гхы-гхы-гхы»…

– Завтра будет… гоголь-то наш…

Женя вышел на улицу. Он чувствовал, что всё произошедшее за последнее время не проходило насквозь, а набиралось, копилось возле и теперь по-хозяйски бродит кругами. Будто острым ковшом вынули душу. Пустота с такой силой олизывала, омывала изнутри, с таким совершенством слоилась и множилась пластами, течениями, что казалось, его самого вот-вот свернёт и поглотит этим разрежением. Он ничего не замечал вокруг и только шёл, не понимая, куда его гонит этот вакуум, и лишь во всём ощущая его эфирный зияющий привкус.

Он шёл куда глаза глядят, и непривычное чувство безлошадности только добавляло потери и тревоги. Без машины он был больше, чем без ног, и смысл этой ампутации только доходил, с каждым часом ширя поле и забирая новые дали – и родные дороги, и дом в Енисейске, который показался убогим и брошенным и лишь подчеркнул чувство вины и потери. И торопливость, с какой он продал машину дешевле и зная, что так не делают, и то, что продолжал поддаваться, ещё не понимая, что это за спешка и куда зовёт. На перекрёстке он позвонил Гнутому:

– Влад, ты где?

– По Мира еду, потом в Рощу, потом на Правый…

– Да чо мне по Мира? Ты скажи, заберёшь меня? Я иду… от краевой.

Гнутый подъехал на допотопном и знаменитом квадратном «марковнике», называемом «черностоем» за чёрные задние стойки крыши.

– Откуда такой динозавр?

– Да так… один тут конь… удружил… А чо? Я люблю их… Смотри, какой красавец… Чо с Ниной?

– Лежит… Я с врачом говорил, у неё ещё нашли там чо-то, вчера обследование сделали. Неясно пока…

– Она-то не знает?

– Нет, конечно.

– А Михалыч?

– Михалыч едет.

– Ну, а ты чо надумал… с Востоком?

– Чо я надумал? Спроси полегче. Ехать надо.

– Давай, я тебе денег добавлю. Мы тут крутанулись… А ты мне привезешь фару для «хорна», бабайку и фуфырь кимчибасу. Ага?

Бабаями звали на островах японских рыбаков, а бабайками – стеклянные бутылки с японской водкой, объёмом два и восемь литра. Кимчибасом звался сорт очень вкусного соуса.

Они застряли в пробке. Кругом парили седыми парками машины. Сбоку, загибаясь на крыло, выпукло светился глаз чьей-то фары.

– Да что такое!

– Что-что? Х-хе – пробка.