В тот раз народный комиссар военных и морских дел оторвался от них, чтобы поговорить на самую стратегическую из тем. Ею оказывается быт — или, точнее, его ликвидация: не в том банальном смысле, что с приближением коммунизма исчезают простейшие вещи и с ними быт как таковой, а в более глубоком смысле, который только и интересует Троцкого. Перестав быть стихийным, быт перестанет быть бытом. Коммунизм преодолеет быт — сознанием, инерцию — насилием, стихию — разумом, природу — культурой. «Коммунистический быт будет слагаться не слепо, как коралловые рифы, а строиться сознательно, проверяться мыслью, направляться и исправляться. Перестав быть стихийным, быт перестанет быть застойным»[594]
. Природа для Троцкого — нечто вроде коралловых рифов. Для большевика не существует природы, в которой все сложное, прекрасное и полезное совершается само собой. «Дуализм земли и машины фальшив […] Новый человек, который себя только теперь проектирует и осуществляет […] хочет и будет командовать природой во всем ее объеме, с тетеревами и осетрами, через машину»[595]. Природа, как враг, описывается серией уничижительных метонимий. Человек может и должен переделать природу начиная со своей собственной. Он встретит не больше сопротивления, чем машине может оказать осетр. «Мы можем провести через всю Сахару железную дорогу, построить Эйфелеву башню и разговаривать с Нью-Йорком без проволоки. А человека улучшить неужели не сможем? Нет, сможем! Выпустить новое, „улучшенное издание“ человека — это и есть дальнейшая задача коммунизма»[596]. В этой логике фрейдизм оказывается прямым продолжением и даже вершиной марксизма. Из базиса стихия изгоняется марксизмом, из надстройки — фрейдизмом. То и другое казались Троцкому инструментами, которыми могущественная наука будущего переменит косную и корыстную человеческую природу. Психоанализ и материалистическая наука дополняют друг друга, являясь разными точками зрения на одни и те же явления, верил Троцкий. Сам находясь на вершине власти, он сравнивал Фрейда с человеком, который смотрит сверху на воду и видит дно мутно, зато в целом, а Павлова — с водолазом, который обследует каждую деталь изнутри[597]. Своими характерными метафорами интеллектуала — «улучшенное издание», например, — Троцкий вновь формулирует основной проект Просвещения: обучающее и преобразующее вмешательство разума во все стороны человеческой жизни, от самых внешних и общих до самых глубоких и личных. Пиком надежд этого деятеля глобального масштаба оказывалась область, самая далекая от государственного строительства.Наконец, в наиболее глубоком и темном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия исследующей мысли и творческой инициативы?[598]
Любимая Троцким «чистка сверху вниз» — от бога и царя, от хаоса и конкуренции, от бессознательности и темноты — есть последнее слово века Просвещения. Растянувшись в России на полтора столетия, Просвещение выражало себя тут с редкой полнотой. Насилие было неизбежно на этом пути. Впрочем, насилие часто, и не только в России, сопровождало Просвещение. Поражение Троцкого поставило точку над целым периодом истории, может быть, лучшим временем для интеллектуалов. Политическая победа Сталина означала победу воли над разумом, почвы над культурой и харизмы над утопией. Троцкий так и интерпретировал ненависть к нему сталинистов, — как холерный бунт, пролетарскую инквизицию, русскую Вандею. Поучительно, как под давлением обстоятельств классовый анализ сдавал позиции культурно-историческим метафорам:
Во время холерных эпидемий темные, запуганные и ожесточенные русские крестьяне убивали врачей, уничтожали лекарства, громили холерные бараки. Разве травля «троцкистов» […] не напоминает бессмысленные конвульсии отчаявшихся крестьян? Но на этот раз дело идет о пролетариате передовых наций. […] Массы растерянно смотрят, как избивают врачей, единственных, которые знают болезнь и знают лекарство[599]
.