Толкование путешествий

Россия 21-го века, проходящая болезненную школу капитализма, вправе испытывать патриотическую гордость: самый успешный американский финансист 20-го века проходил ту же школу у уроженки Санкт-Петербурга. В апреле 2000 года на презентации русского перевода Атласа переводчики объявили, что будут добиваться утверждения этого романа в качестве обязательного чтения в средних школах. Экономический советник российского президента Андрей Илларионов назвал Рэнд своим кумиром и сообщил, что рекомендовал читать Атлас президенту[665]

; в тот момент, по словам советника, Путин читал Набокова (мы не знаем что; я бы советовал Под знаком незаконнорожденных). Что ж, наряду с Владимиром Набоковым и Иосифом Бродским Айн Рэнд является третьим — хронологически первым — примером значительного успеха русского писателя, работавшего на английском языке.

Рэнд вряд ли мечтала о том, что ее будут читать в русских переводах. Память об оставленных в России близких вызывала тревогу в течение десятилетий. Вплоть до 1960-х годов Рэнд скрывала от американских друзей свою настоящую фамилию, опасаясь, что ее разглашение причинит вред ее родственникам в России. Писавшая по-английски тысячестраничные, рекордно успешные романы, она до конца жизни говорила с сильным русским акцентом. При первом знакомстве с ней в 1950-м ее поклонник почувствовал, что «она более русская, чем я мог себе представить»[666]. Вскоре восторженный Натаниел, на двадцать лет младше Айн, читал рукопись нового романа: даже почерк казался ему «европейским». Она рассказывала юному любовнику о том, что А=А, о петербургских прототипах Мы, живые

и еще о Достоевском, который оставался ее любимым писателем; любимым романом были, нетрудно угадать, Бесы. Если первые ее произведения — Мы, живые и Гимн

— посвящены переработке болезненного российского опыта, то в двух последних, самых известных романах Источник и Потрясенный Атлас об оставленной родине нет ни слова. Но везде очевидны идеологические уроки русской революции.

Из своей ключевой интуиции, что А равно А и должно всегда таковым оставаться, Рэнд делала вывод о том, что главным злом в экономике является инфляция, которая нарушает это тождество. Инфляция есть следствие раздутого государства. Инфляция есть цифровое выражение левых идей. Ничто, даже экономический рост, не оправдывает инфляцию. Политика Гринспена основана на том же убеждении; остальное дело техники. Сегодня все это общеизвестно, но Рэнд проповедовала накануне очередного поворота Америки налево. В 1965 году, во время студенческих волнений в Беркли, она писала так:

Социальное движение, которое началось с тяжеловесных, головоломных конструкций Гегеля и Маркса, закончилось ордой неумытых детей, топчущих ногами и визжащих «Я хочу прямо сейчас»[667].

После Платона главным ее философским врагом был Кант, «первый хиппи в истории». Начиная с него философия занималась только тем, что доказывала импотентность человеческого разума. Согласно Рэнд, наше время завершает длинный путь саморазрушения, который начал Кант, когда разорвал разум и реальность и, таким образом, лишил западного человека его оружия. Современные философы, например лингвистические аналитики, только тем и занимаются, что убеждают студентов в их неспособности понимать реальность как она есть. Восставая против западной традиции, Рэнд искала опору в здравом смысле бизнесмена, ценящего свое личное понимание как главное из средств практической жизни. «Человеческий разум является главным средством выживания и самозащиты. Разум является самым эгоистичным из человеческих качеств: […] его продукт — правда — делает человека особенным, негибким, недоступным власти». Ее критика сосредоточилась на коллективизме, на этике индивидуальной жертвы во имя группы.

Коллективизм не считает жертвенность временным средством, направленным на достижение желаемой цели. Жертва есть самоцель, жертва есть способ жизни. Коллективисты хотят уничтожить независимость, успех, благополучие и счастье человека. Посмотрите на то рычание, ту истерическую ненависть, с которой они встречают всякий намек на то, что жертва не есть необходимость, что возможно общество, не основанное на жертве, и что только в таком обществе человек может достичь благополучия[668].