Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты

— Та я ему ничего казати не буду. Пустыть, панычику.

Карташев обиделся.

— Нет, скажи, — я не знал. Что ж, если любишь. А я тебя все-таки буду всю жизнь любить.

— Пустыть, панычику.

Карташеву было жаль выпускать Одарку.

— Можно тебя еще раз поцеловать?

— Ой, боюсь, панычику.

Карташев выпустил Одарку.

— Ну иди…

Одарка ушла и даже не оглянулась, а он остался.

— Как это все глупо вышло, — громко вздохнул он.

Он подождал, пока затихли шаги Одарки, и медленно пошел по дорожке…

— Ну, начинайте.

Корнев перестал петь и покорно заговорил:

— Горю, горю пень.

— Зачем горишь?

— Тебя хочу.

— Не «тебя», а «поймать хочу».

— Поймать хочу.

— Кого?

— Тебя самого.

— Вы никогда так не поймаете!

— Да, — раздумчиво согласился Корнев, возвращаясь один.

— Ну, становитесь опять.

Корнев снова запел.

— Да вы хотите играть?

— Обязательно.

— Тёма, будем в горелки? — закричала Наташа, увидев фигуру брата на террасе.

— Не хочется, — ответил Карташев, садясь в тени террасы.

— У Тёмы всегда контрасты, — раздался недовольный голос Зины.

К Карташеву подошла Аглаида Васильевна.

— Тёма, как можно такие глупости говорить, — с мягким упреком сказала она.

— Я шутил же, — устало, без возбуждения ответил Карташев.

— И шутить такими вещами не надо. У меня просто сердце сжалось. Такой глупый мальчик. Я так и вижу тебя в жизни… так сам беду на себя и накличешь.

Мать ласково гладила голову сына. Карташев, пригнув шею, молча смотрел в сад. Аглаида Васильевна постояла еще и ушла в гостиную. Мягкие звуки рояля понеслись в открытые окна в сад и слились там в одно с живой возбужденной ночью, с волнами света из окон. Карташев подсел к окну и, увидев на нем стихотворения Алексея Толстого, машинально раскрыл на переводе из Гейне:

Расписаны были кулисы пестро,Я так декламировал страстно,И мантии блеск, и на шляпе перо,И чувства — все было прекрасно.

Но вот, хоть уж сбросил я это тряпье,Хоть нет театрального хламу,Доселе болит еще сердце мое,Как будто играю я драму!

Карташев оставил книгу и упорно, задумчиво смотрел в сад.

«Отчего я вообразил, что Одарка меня любит?! Схватил… грубо… набросился. Как все это глупо и пошло!»

Он встал. Его потянуло к письменному столу.

Он ушел к себе в комнату. На зеленом с пятнами столе мирно горела лампа под абажуром, что-то точно махало из темного окна, было чисто, тихо и светло. Он сел в кресло перед столом и, полный нахлынувших ощущений, с карандашом в руках и белой бумагой перед собой, задумался, с чего начать. Он нерешительно грыз карандаш. Осторожно, точно делая преступление, написал он первую строчку. Немного погодя он уже ожесточенно то писал, то смотрел вперед, отыскивая рифмы. Потом, зачеркнув все, он задумался и сразу написал:

Сердце рвется на простор,Сердце ищет дела,А живешь, как жалкий вор,Глупо и несмело.

Он прочел и оборвал сам себя:

— Глупо! И стихи плохие, и, собственно, какой простор и какое дело? За Одаркой ухаживать?

Он сам себе в эту минуту напомнил свою мать и еще строже заглянул в свою душу: фальшь! — повторил он и, зачеркнув, написал:

Фальшивый, жалкий человек…

Опять зачеркнул и вновь написал:

Промчится жалкий век бессилья, —

но, заслышав шаги Корнева, он поспешно скомкал все написанное и выбросил в окно.

— Ты что тут?

— Да так… хотел было…

— О-о-й!

Карташев тоже рассмеялся.

— Ужинать-с пожалуйте, — заглянул Степан.

— Эх, здорово засну, — сладко зевнул Корнев, идя за Карташевым в столовую.

Дни шли за днями в приятном ничегонеделанье, в еде, прогулках по саду, пении и изредка, когда все надоедало, чтении вслух. Иногда ездили в поле, устраивались кавалькады. Корнев сперва энергично отказывался, но потом сдался и даже увлекся верховой ездой. Он выбрал себе совершенно простую лошадь Буланку и был счастлив, когда Буланка, после энергичных и комических понуканий, пускалась в галоп. Тогда он, подпрыгивая и направо и налево, и взад и вперед, работая локтями, победоносно смотрел вокруг и предоставлял смеяться над собой желающим, сколько им было угодно. Если ветер срывал его шляпу, он подвязывал ее носовым платком, отчего горбившаяся его фигура делалась похожей на фигуру бабы. И это его нимало не смущало.

— Смешно? — спрашивал он небрежно и обращался к своей лошади не то с приказанием, не то с сомнением: «Но-о!» — а когда убеждался, что Буланка и на этот раз была так же глупа, он ожесточенно ударял ее плетью и уже властно кричал: «Но, животное!»

Они ездили на сенокос и пашню. Иногда Карташев принимался экзаменовать Корнева и спрашивал его, какой тот или другой хлеб. Корнев путался и постоянно становился в тупик. Когда ему надоедало, стоя перед полем, напрасно ломать голову, он кончал: