Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты

— Это была как будто совершенно чужая для меня женщина, — говорил он Корневу, лежа с ним в своей комнате. — Ужасно странное и тяжелое впечатление… Какая гадость, в сущности, весь этот материальный вопрос: мать и добрая, и честная, и любящая… И его страх; кажется, чего бояться человеку? Все кончено, а точно вот прокурор приехал… Одарка! — высунулся Карташев из окна, увидев Одарку.

— Конон ни в чем не виноват… Тихон признался… Умер уже…

Одарка остановилась на мгновенье, подняла на Карташева глаза, опять опустила и тихо пошла. Но, пройдя немного, она остановилась, опять вскинула глазами на Карташева и, скрыв охватившую ее радость, преодолевая стыдливость, спросила:

— А чи то ж правда, панычку?

— Правда… я сам слышал.

Одарка ушла, а Карташев долго смотрел ей вслед. Корнев лежал и усиленнее обыкновенного грыз свои ногти. Карташев тоже раскис и уныло, бесцельно смотрел в пространство.

— Мы через неделю в город едем, — заглянула Маня.

Корнев и Карташев вскочили.

— Вот как! — изумился Корнев.

— Это вы виноваты, — тихо, с упреком бросила ему, убегая, Маня.

— Вот как! — повторил, нахохлившись, Корнев.

— Экую чушь Маня говорит, — сказал Карташев. — Я сейчас узнаю, в чем дело.

— Не ходи к маме, — остановила Зина. — Мама расстроена.

— Правда, что через неделю мы едем? Отчего?

— Оттого… Мама говорила, — и от интонации сестры Карташеву сделалось вдруг жутко, — что вы с Корневым в конце концов что-нибудь такое сделаете, что совсем ее скомпрометируете.

— Какие глупости! — с непонятной для него самого тревогой сказал Карташев.

— Вот и глупости…

— Едем? — спросил, подходя, Корнев.

— Едем, — ответила Зина.

— Ну, и тем лучше, — махнул рукой Корнев. — Какая же причина?

— Мама хочет несколько морских ванн взять.

— Н-да…

— Это Маня ему сказала, что он причина отъезда, — сказал Карташев.

— Какие глупости!

Корнев пытливо впился в Зину.

— Она пошутила…

— Нет, да, конечно, это ерунда, — поддержал Карташев, — мать так любит тебя.

— Наверно, ерунда: я уж там была…

— Мне самому странно, что я мог навлечь гнев… я, кажется…

— Ах, какая эта Маня! и выдумает же… Постойте, я сейчас ее приведу…

— Да нет, зачем…

Но Зина ушла и возвратилась назад с Маней. Корнев уже издалека услышал ее «кар».

— Ну? — говорила, входя, Зина и обращаясь к Мане.

— Я ж вам сказала, что из-за вас.

Маня, вытянув шейку, заглянула весело в глаза Корнева.

— Ну что ж… очень жаль… — развел он руками, и в голосе его звучало искреннее огорчение…

— Маня, что же ты делаешь? — рассердилась Зина.

— Ну что ж я могу тут, когда и мне тоже жаль, — ответила Маня и убежала.

— Капризничает… на нее как найдет.

— Нет, да я ведь не верю…

Часа через два на дорожке в саду Корневу попалась Маня с заплаканными глазами и быстро скрылась…

Через неделю — за три недели до назначенного раньше срока — в лунную, яркую ночь длинный ряд экипажей, повозок, тарантасов двигался в ровной степи, поспевая к поезду.

Корнев и Карташев добровольными изгнанниками ехали в тарантасе в ворохе свежего сена.

Звенит и побрякивает тарантас, летит пыль из-под высоких колес, садится на лицо, шею и спину, садится на сено, забивается в глубь его и пыльным сухим ароматом щекочет ноздри; тянет в степь, и рисуется она в последний раз неподвижной, безмолвной, приникшей к дороге: собралась вся и смотрит, задумчивая, вслед убегающим экипажам.

Теплом ласкает золотая луна и далекую степь и дорогу. Дремлет высокая тополь и смотрит в край пыльной дороги; скрипят ее старые корни и поют старые песни. Разгоняя тоску, запел и Корнев:

Гей выводите та и выводите

Тай на ту высоку могилу…

И Карташев затянул.

— Можно к вам? — тоскливо просится Наташа из переднего экипажа.

— Можно, — кричит Корнев.

Лошади остановились, и Корнев хлопнул Карташева по плечу.

— Эх, Тёмка, не тужи.

XVII

Карташевы приехали в город в самую жаркую пору — в конце июля, в самый полдень.

Жестокое солнце юга, казалось, сожгло весь воздух, распалило камень мостовых и домов, залило все своими ослепительными лучами, и в зное, духоте и грохоте только далекая яркая синева моря дразнила прохладой, покоем и манила к себе.

Все были не в духе, уныло ехали с вокзала, смотрели по сторонам и по спинам пыльных парусиновых армяков извозчиков читали всю скучную историю городского лета.

Карташев, прищурившись, кое-как сидя на передней скамейке, смотрел в море, и все то смутное, что связывало его и с городом и с гимназией, проносилось без образов, щемило, тревожило сердце чем-то неприятным, неспокойным, суля в то же время и новое, что-то не изведанное еще. Карташев пригнул голову и вздохнул всей грудью, — была деревня, теперь город: куда-то тянет, а на душе пусто и скучно.

Аглаида Васильевна давно уже не жила в собственном доме. Дом этот был отдален от центра города, где сосредоточивались все учебные заведения, да и страшно было ей, одной женщине, без взрослого мужчины, жить в такой глуши. Поэтому она его сдавала, а сама нанимала квартиру в центре города. Но в этом году, так как городская квартира ремонтировалась, а свой дом пустовал, она решила провести конец лета в своем собственном доме.