Том 1. Греция

Этот другой путь наметился в творчестве поэтов, работавших в конце IV века на Самосе и Косе, а в III веке перебравшихся в Александрию. Первый в их ряду – Асклепиад Самосский с его товарищами Гедилом и Посидиппом, последний – Каллимах, признанный законодатель александрийского вкуса. Здесь в новооткрывшемся перед эпиграммою тематическом мире внимание сосредоточилось не на быте, а на чувстве. Асклепиад подхватил ту любовную тему, которую задал эпиграмме Платон, и сделал это блестяще: у нынешнего читателя, привыкшего гадать над стихами: «искренне или неискренне?», они оставляют неизменное впечатление искренности (в переводе оно слегка стирается). Лучшие его эпиграммы кажутся свернутыми элегиями; и когда через полтораста лет Катулл стал писать первые любовные элегии от собственного лица, опыт Асклепиада не прошел для него даром. Асклепиаду удалось совместить в эпиграмме и книжную, и (редкость в греческой литературе) народную традицию – он едва ли не первый вводит в эпиграмму жалобы влюбленного, томящегося на холоде перед запертой дверью возлюбленной:

Долгая ночь, середина зимы, и заходят Плеяды.

     Я у порога брожу, вымокший весь под дождем,Раненный жгучею страстью к обманщице этой… Киприда     Бросила мне не любовь – злую стрелу из огня.

Гедил и Посидипп более традиционны, чем Асклепиад, у них больше эпиграмм, подходящих под старое понятие «надписи», но темы и чувства – вино и любовь – у них сходные, многие эпиграммы в научных изданиях помечены щепетильным сомнением в авторстве «Асклепиад или Гедил?», и было даже предположение, что Асклепиад, Гедил и Посидипп издали свои эпиграммы в коллективном сборнике. Самос, Кос и соседние острова были под постоянным политическим контролем Египта – понятно, что наши поэты бывали в Александрии, и молодые александрийские поэты внимательно к ним прислушивались. Самый видный писатель следующего поколения, александриец Каллимах (ок. 300–240 годов до н. э.), прославившийся как реформатор вкуса – малые произведения вместо больших, непривычные вместо традиционных, ученые вместо общедоступных! – не оставил без внимания и эпиграмму. Ей по-особенному повезло в его творчестве: внимание поэта было сосредоточено на других, более оригинальных жанрах, и он писал эпиграммы лишь между делом. Поэтому свою ученость, манерность, стилистическую темноту, которой он славился, он приберег для главных своих задач, а в эпиграмме тренировался в противоположном – в ясности и гладкости стиля:

Кто-то чужой мне сказал, Гераклит, о том, что ты умер.

     Слезы в глазах у меня. Вспомнил я, сколько мы разВ доброй беседе вдвоем до заката сидели. А ныне     Ты уж четырежды прах, галикарнасский мой друг!

Но не умолкли твои соловьиные песни: жестокий     Всеуносящий Аид рук не наложит на них.

У Асклепиада и Посидиппа в эпиграммах был живой язык со всеми его легкими шероховатостями – у Каллимаха он застыл в блестящую законченность, где каждое выбранное слово – наилучшее, и ничего нельзя ни убавить, ни прибавить. Передать это в переводе невозможно – все равно как в переводе Пушкина. Предельно вычурный стиль Леонида Тарентского и предельно прозрачный стиль Каллимаха – два полюса, достигнутые эпиграммой к середине III века до н. э., между которыми располагалась вся гамма тем и стилей, открытая для дальнейшей разработки.