Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

— Ну, ладно… А тут у нас на шестке масло разогретое коровье было, мы ей и вбякали. Рот-от расщеперили да огромный ключище меж зубов от кладовой вставили, да и лили масло-то. Польем-польем, да подымем на дыбы, да встряхнем… А потом на доску положили деваху-то, да в горячую печь и вбухали. И что б ты думал? Ведь ожила, шельма, оклемалась… Вишь, какие средствия оказались… Вот оно што… А руку и подавно наладить можно… Кого тут!

Дед крякнул и исподлобья посмотрел на Ваньку.

— А и веселый же ты, дай бог, дед, ласковый…

— Хо-хо… Я-то?.. Я, брат, ничего, мастак на эти штуки… Артельный человек… Бывало, чего-нинабудь сколоколишь смешное, вот и смех… А где смех, там греха меньше, злобы… А вот еще со мной случай был, почище стрихнину… В аптеке я служил сторожем да заместо микстуры — просто попробовать хотел, побаловаться: сладкие другой раз бывают — взял да, не разобравши дела, серной кислоты ложку и царапнул… Дык у меня — хошь верь, хошь нет, — вот тебе Христос, вот… как у окаянного, изо рта и из носу дым повалил!..

Ванька ухмыльнулся, заерзал по земле и звонким голосом сказал:

— Ну и развеселый же у тебя, дед, характер…

II

Дед топчется у костра, хворост в огонь подбрасывает, котелок с ухой настораживает и думает: вот его, старика древнего, третьеводнись послал сын на соседнюю заимку, верст за пятьдесят, — что бы самому слетать, так нет! — просил коновала добыть для жеребчика. Тимшу взял, все повадней. Сели в лодочку, да благословись и поплыли. А вечор, солнышко уж за лес падало — в тайге дни короткие, — глядь-поглядь: человек на берегу сидит, да таково ли жалобно поет песни, и дымок возле него вьется… Подъехали. Кто таков? Человек… Вижу, что не полено… Откедова? Бродяжка, Ванька Хлюст… Возьми, говорит, дедушка, ради господа… По народу, по слову человечьему я затосковался. Суетится дед у костра, думает, любовно посматривает на бродяжку и говорит:

— Расскажи-ка, брат, сделай милость, как ты, не в огорченье будь сказано, изувечился-то?..

Ванька медлил. Он сиял шапку, с ожесточением единственным пальцем поскреб кудрявую голову и, вздохнув, поглядел на деда измученными глазами.

— Так сказывать?

— Сыпь, пока уха преет… — ответил тот.

— Поморозился я лет пять тому, а всего мне будет без трех годов тридцать… Расскажу я тебе, дедушка родимый, всю жизнь. Не затоскуй только — жизнь моя не веселая…

Ванька сел поудобнее, тихо кашлянул и тихо начал:

— Родился я от своих родителев: от девки да от солдата. Мамыныку сердешную схоронил ноне, а батька жив. Ну, ладно. Рос я не как все другие прочие, законные которые, а так… Сам знаешь: приблудыш, так оно приблудыш и есть, как баран шелудивый… Ну, и озорным же я парнишкой был, надо правду сказать… Первеющим пакостником меня считали, по всей округе наслыхах был. Одно слово — Ванька Хлюст! Стекла ли попу высадить, дубиной ли кого из-за угла огреть — это я… Подрастать зачал, девок стал забижать, и не то чтобы пакостно, а так, для антиресу больше: зубы стиснешь, налетишь, раз по уху! а сам заливаешься, хохочешь, словно тебе в душу-то мохнатый с хвостиком залез… И никакой во мне жалости не было к человеку… Пуще же всех ненавидел я батьку… Ох и зверь, и аспид родитель-то мой, прямо рестант…

У Ваньки в глазах огоньки замелькали, а голос трещину дал:

— Ведь он, идол, в гроб вогнал мамыньку-то… А что мне выволочек было, мордобою этого самого, не есть числа: он и голодом-то меня морил, и на мороз-то в одной рубашонке выкидывал… Вот, погляди-кось, башка-то у меня проломана местах в трех… А мамынька-то… А мамынька…

Ванька отвернулся от деда, засопел, в землю уставился, шепчет:

— Покойна твоя головушка… Привечный тебе покой.

Руку занес, перекреститься хотел.

— Вот ишь… Ну, чем я крест положу? Кулаком, что ли? Культяпкой?

— Ему, батюшке, все единственно, — заметил дед, — хоть рукой, хоть ногой… Была бы душа настоящая…

— Душа?! — вскрикнул Ванька, — вот то-то и дело, что душа…

Тимша с собаками у костра возился: все трое катались клубком по земле. Тимша, лежа на животе, по-собачьи взлаивал, а Жучка с Верным притворно урчали и, наседая на Тимшу, старательно теребили надетую на нем мамкину кофту.

— Ну, дык чо дале-то? — обратился Григорий к Ваньке. — Карахтер-то у тебя, это верно, с загогулинкой…

— Карахтер-то?.. Не озлобляй!.. Я человек не злой, я нраву веселого: ишь — ни рук, ни ног, а сердце-то у меня ласковое… Да-а.

Ванька задумался. Но вдруг на лице затеплилась радость, улыбнулся бродяга, подбодрился:

— А гармонь у меня была первый сорт; мамынька, дай бог, сгоношила, да сам в пастухах жил, сколотил деньжонок, и песенник был я отменный.

Ванька окреп голосом: