Том 1. Повести. Рассказы. Очерки (1912-1917)

— И так я, дед, на этой самой гармони играл, что ах! Идешь, бывало, по улке с ребятами, о празднике, да как взыграешь, на всех переборах — эх ты но… Дуй, не стой!.. Дык не то что девки али бабы молодые — старухи-то и те из-за печек, как тараканы, выползут да к окнам прильнут, чтоб Ваньку Хлюста перед смерточкой напоследях послушать… Во как! Не веришь? Ей-бог… Господин барин как-то был у нас из Питера, анжинер, значит, насчет приисков приезжал, разведку делать… Хошь, говорит, Иван, в столицию? Знатнеющий музыкант, говорит, из тебя должон выйти… Подучить, говорит, тебя мало-мало… Пальцы-то золотые, говорит, у тебя… Цены нет твоим пальцам-то… Эхо-хо-о…

— Ну, так вот, — сказал, чуть помолчав, Ванька, — так оно и шло колесом, покедова не вырос, а как стал парнем, поступил я, отец, в ямщики на трахт… Бывало, как выедешь в ночку летнюю, да как гаркнешь: «Соколики, грабят!..» — вот и рванут — рванут тады лошаденки, дорога лугом, что скатерть гладкая: несёшься — в ушах ветер поет, ничим-чего тебе не видно, словно валишься в пропасть какую… На звезды взглянешь, а они за тобой следом катятся… И была там у меня на селе зазноба, кабатчика нашего дочка — Дунюшка…

Ванька насупился, вздохнул и, ковыряя костылем землю, прошептал:

— Нет, лучше уж не ворошить… Чего тут…

Дед крякнул, боднул лохматой головой и сказал, пристально поглядев на бродягу:

— Не ты ль, Ванюха, в прошлом году у Петрована Безденежных на заимке жил? Всю зиму быдто бы?

— Я… А что?..

— Да так… Сказывал Петрован: чевой-то скучал ты шибко… — и, не дождавшись ответа, добавил: — Это, брат, плохо, соколик, ежели скучать… Укрепиться надо… Мало ль чего в жисти случается… Ну, это я так, промежду прочим… Сыпь да не-то, как лапы-то ознобил, сказывай…

— А это, вишь ли, каким манером дело-то вышло. После покрова вскорости — ни зима, ни осень, а так, середка на половине, хозяин мой, ямщину содерживал, — из дому отлучился в город, один я остался. Вот ладно… Только что я приехал с трахту, заколел, как анафема, сижу, отогреваюсь в хомутецкой на печке — ночь темная и буран зачинается, а теплынь стоит. Вдруг из земской сотский прибегает: «Живо, грит, лошадей: лешак попа принес… Поп орет, ямщика к себе требовает… Да поп-от не один, слышь, а с бабой какой-то». А я знал, что у попа чередовского синпатия есть, родня не родня, а так, сбоку припека, пришей кобыле хвост — можно сказать… Ну ладно… Хошь не хочется идти, а куда деваться, — пошел… В броднях грязных прямо вверх лезу… А мне что?! Еще докладаться, да внизу ждать?.. Наплевать можно, с мужика спрос короток: пру прямо вверх… Вошел в горницу, помолился. Поп один сидит, здоровенный, красный, сурьезный, знакомый поп… Народ, признаться, не шибко же его долюбливал, не уважал… Крутой поп был, карахтерный, да и драл с живого-мертвого просто ужасти как…

— У попа жисть хороша, — перебил дед, — помрет — не уйдет, и родится — годится. Х-хе…

— Это самое… — ухмыльнулся Ванька. — Ну, дык вот… Перекрестился это я наотмашь. «Здравия желаю, говорю, батюшка». — «Лошадей». — «Никак невозможно», — говорю. «Ах ты сукин сын». — «Никак нет, батюшка, — отвечаю вдругорядь, — я ваш сын, а не сукин, потому как вы наш отец духовный… Ежели, говорю, отец духовный такой вопрос обозначает, то чего ж родному-то отцу остается делать? Одно: взять оглоблю, да оглоблей-то по темю». Слово за слово, ну, только што он меня козырнул словцом одним удивительным, вижу, дело плохо, говорю ему: «Ежели, говорю, усердие в вас такое есть, чтобы ехать, то я коней сготовлю, но без обиняков вам скажу, загинуть в пути можем за милую душу». — «Не твое дело!» — «Ну, в таком разе, я живчиком… Позвольте вас с папиросочкой поздравить». Обмяк поп, дал папиросочку, улыбается. Ладно… Пригнал я лошадей, самых отчаянных, тройку… Выходит поп в шубе енотовой, кушаком весь запоясан, от горла да вокруг пузы, — ну, а у меня, сам знаешь, шебур мужичий трижды через нитку проклят, чрез две — окаянный, да верхонки[5] мокрые — вот и вся амуниция…

— Кругом шестнадцать, — вставил, крякнув, дед.