Том 1. Произведения 1902-1909

— На что курсы? — повторяет он. — Ведь это вы так себе все… зря. — Он старается говорить лениво, обрубленными словами и наблюдает ее искоса, скривив губы. — Курсы… книжки… музыка… туалета-то сколько! — Думает в то же время: «Грубо! Зачем?» — но остановиться не может. — Фанты… хохот… томные взгляды…

— Сергей Ильич!

Она среднего роста, немного полная, и оттого к ней не идет жест возмущения, как идет он к женщинам высоким и стройным. Бабаев живо представляет себе высокую, стройную, с откинутой правой рукой, и Лидочка кажется ему модисткой, от которой не берут плохо сделанного платья, а она силится доказать, что сделано по журналу.

— Сергей Ильич! Не смейте!

— Учиться вам уже нечему, все знаете, — пропускает сквозь дым Бабаев, — а выйти замуж только в таких гиблых местах и можно. Думаете, — отчего женятся? Женятся от скуки, поверьте. На курсах не выйдете, там не скучают… некогда скучать.

Он говорит тяжело и жестко. Ему кажется, что сейчас она сорвется с места, затопает ногами, упадет… что с нею будет истерика. Но она подходит к нему вплотную — горячая, выпуклая, — берет его за погон рукою и говорит неожиданно тихо:

— Ведь вам же скучно… Ведь вот вам же скучно… Ну, отчего вы не женитесь?

Глаза у нее теперь хорошие, простые, сквозные, как у очень маленькой девочки. Смотрят из-под мягких бровей прямо в его глаза. И две завитых прядки волос над ними тоже, кажется, глядят, просто, чуть-чуть стыдливо.

Здоровое, просящее ласки тело всего в двух вершках от Бабаева за каким-то простеньким сиреневым платьем с кружевами.

И никого нет в комнате, кроме трех белых кошек — Милки, Муньки и Мурки: спят все три рядом на старом диване.

— Ведь вы же не… пустынник? Вам нужна женщина… — говорит она, опустив глаза. — Почему же у вас непременно должна быть женщина с улицы… грязная… фи!.. больная… захватанная.

Ему странно, что она говорит это. От лампы свет падает сзади ее, и она в тени. Может быть, это помогает ей?.. Но он видит, что она пропустила что-то, и добавляет:

— С букетом дешевого одеколона… На лице белила… Каблуки у нее высокие, стоптаны набок… обязательно стоптаны набок… внутрь…

Почему-то вдруг становится тоскливо, робко. Лидочка берет в руку его жетон из училища. Рука у нее небольшая, белая; суставов на пальцах не видно, только ямочки.

Теперь она еще ближе к нему. Теперь от нее к нему перебросилась горячая сплошная сетка желаний и жжет.

— Вы — хороший… вы — умный… — говорит она, наклоняясь: голос у нее стал тверже, точно сквозь него прошел металлический стержень. — Вы — один… за вами ходить некому… Ну, кто о вас позаботится? Денщик?.. Разве не надоело вам: все один, все один…

Нужно взять ее… Нужно обхватить ее руками там, где она ближе всего к рукам, — в перегибе тела.

Глаза ее стали мутными — желтых блесток нет. Развилась и легла почти прямо одна прядка волос на лбу… У него в голове сплошной гул, точно звонят там в колокол.

Стукнул вдруг кто-то дверью из кухни — должно быть, кухарка. Кашлянул… Поднялась одна кошка, посмотрела жмурыми глазами, потянулась, задрала хвост, прыгнула на пол. Точно мяч упал. За ней другая — Милка, Мурка — нельзя было различить: все были белые, ленивые, с сонными глазами.

Руки его тяжелеют вдруг — невозможно поднять. Что-то поднялось в мозгу холодное, как сталь на морозе, и захотелось на улицу и чтобы иней падал с деревьев.

Встал со стула.

Голова ее пришлась вровень с его плечом. Кофточка на ней была широкая; она расплескалась в ней, как в ванне. Будет сидеть в ней год, два, десять лет… Три кошки будут спать на диване: Мурка, Милка и Мунька…

А те, на улицах, все ходят, ищут… все новые, веселые, без будущего, без прошлого — один вечер…

— И каблуки у них стоптаны внутрь… — говорит он вслух и потом повторяет, точно читает стих: — И — каблуки — у них стоптаны внутрь…

У Лидочки растерянное лицо. Что-то было натянуто, но вдруг оборвалось, и нельзя найти концов, чтобы завязать снова.

— За то, что вы жалеете меня, — благодарен, — говорит, улыбаясь, Бабаев. — Совет ваш выполню, женюсь… э, что там! — И добавляет тихо: — На одной из тех… с каблуками…

Хочется ему рассмеяться, чтобы это было еще обидней, но он уже не знает, зачем.

Две Милки трутся около ног и мурлычут.

— Так зачем же вы шляетесь сюда, зачем? — визгливо вскрикивает Лидочка.

«Как торговка!» — думает Бабаев.

Он ждал этого, и ему приятно, что она кричит. На лоб ее выбились еще какие-то ненужные, незавитые пряди, от этого у нее совсем семейный встрепанный вид.

Вытягивается перед глазами длинная улица с желтыми фонарями; деревья над головой синие, цвета индиго; с них падает иней то хлопьями, то мелкими тонкими кристалликами, точно сетка мреет. Чувствуется густой пахучий воздух — свежий, льдистый.

— Шлялись… торчали… Делали скучные мины!.. Зачем таскались? — кричит Лидочка.

Он курит и старается выпускать дым так, чтобы закрыть ее лицо. Но оно проступает — красное, пухлое, жалкое.

— Пили… ели… Слушали, как я играю!.. Зачем слушали? — в тон ей кричит Бабаев.