Том 1. Произведения 1902-1909

— Я… А если бы кто-нибудь другой, так что?.. На что вам это?

— Так, — улыбнулся он.

И она улыбнулась.

Он думал, что вот здесь, у себя дома, она уже не говорит ему «ты», а прошло всего несколько часов, как говорила.

— Выпейте вина! — сказала она и поднялась налить. — Красного? Белого? Какого вам?

— Какого-нибудь! — поспешно ответил Бабаев. — Хоть белого… Давайте, я сам налью.

— Нет, я… Себе я тоже налью… только красного.

— Вы пьете вино? — почему-то удивился Бабаев.

— Да, пью… А что? — улыбнулась она. — Мало и редко — не бойтесь.

Бабаеву стало неловко, и он сказал:

— Закрылись магазины — вы знаете?

— Да! — сразу остепенила она лицо. — Что же это будет?.. Война… беспорядки… Страшное время какое — а?

Бабаев всмотрелся в ее глаза и увидел, что это не нужно ей. Были такие легкие черточки, выражавшие страх, но черточки заученные и дешевые, в которых не было собственно страха, — и он понял, что об этом говорить не нужно, что в этом ее нет и не отсюда она выйдет.

— Время веселое! — сказал он и поднял стакан с вином. — Чокнемся!

Рука ее, протянувшаяся к нему через стол, чуть дрожала, и было странно видеть Бабаеву, как столкнулись и звякнули два продолговатых пятна, желтое и красное, в насмешливых искристых стаканах. Потом он медленно отпил глоток своего белого вина и она своего красного, и на верхней губе ее осталась влажная полоска, которую, отвернувшись, она стерла платком. Бабаев заметил, что платок был новый. Платье тоже было новое.

От обоев комнаты — темных, клетчатых — она отделялась в глазах Бабаева не вся сразу: что-то мелкое и неясное из ее черт расплывалось и пропадало. И трудно как-то было собрать все глазами и сжать.

Как она ставила стакан, как доливала чайник, как ложились при этом в сгибе локтей складки ее платья — за всем следил Бабаев осторожно и внимательно, забыв о себе и боясь пропустить что-то такое, что, может быть, никогда больше не повторится. Это была уже не та, с которой он сидел недавно на кладбище, и он видел это.

Может быть, это новое платье, над которым, как всегда, долго думали она и портниха, сковало ее и заперло в ней что-то?

— У вас нарядное платье… — медленно сказал Бабаев.

— Нравится вам? — живо спросила она.

— Да. — Бабаев хотел быть правдивым и в этом неважном и мелком и попросил ее:

— Встаньте, я посмотрю!

Все так же невнятно улыбаясь, она встала, обдернула рукою кофточку и сказала:

— Спереди шов — видите? — вдоль платья. Это такая мода… Сначала кажется странно…

— Нет, ничего! — сказал Бабаев. — Красиво.

И когда сказал это, то подумал, что ему все равно, какое это платье, и не нужно было ничего говорить о нем. Потом как-то неожиданно показалось вдруг, что все равно — ночь за окнами или день, весна или осень.

— Кто эта старуха? — кивнул он головой на портрет на стене.

— Это? — Она осмотрела еще раз свое платье и ответила: — Это моя мать… А рисовал, знаете, кто? Муж.

— Разве он рисует?

— Рисовал когда-то… потом бросил. Он как-то так незаметно все бросил, а начинал много… Какой же он нудный человек! Вот только теперь, когда его нет, — видно, какой нудный! Сегодня я опять получила от него письмо.

— Когда сегодня? — спросил Бабаев.

— После обеда… Пишет, скоро приедет.

И опять, в сотый раз, Бабаев представил Железняка. Здесь, в комнате, где Железняк был и оставался хозяином, он представил его яснее: четко обрезанный лоб, скулы, худое лицо, упрямый подбородок, небольшие, почему-то плохо растущие усы, отчего лицо казалось моложавым; складки около серых глаз. Ясно представлял, как он пройдется по этой комнате из ближнего угла в дальний, по правилам, — потому что он все делал по правилам, — повернется там на правом каблуке и левом носке и, обязательно с левой ноги сделав первый шаг, пойдет в ближний угол.

Руки он будет держать немного вперед. Шаги у него будут точные, громкие и где-нибудь на этажерке от них будут мелко дрожать пепельница, раковина или игрушечная статуэтка.

— Дают ему эшелон больных, — добавила Римма Николаевна, — он и приедет с ним… Теперь, может быть, уже выехал… Хотя телеграфировать должен, значит еще там пока… Как скучно это! Если бы кто-нибудь знал, как скучно!

Римма Николаевна стояла, заложив руки за голову, и Бабаев думал: «Этого не нужно… Нужно быть проще…»

— Приедет — и опять будете вместе пить чай с вареньем! — сказал он улыбнувшись.

— И опять буду пить чай с вареньем… — медленно наклонила она голову, глядя не на него, а куда-то в середину стола, где искрился розовый блик на винной бутылке.

Это были уже простые слова, и Бабаеву почему-то стало страшно.

Комната была тихая с молчаливой большой лампой. На обнаженных локтях Риммы Николаевны от зеленого платья и молчаливого света легли и застыли совсем мертвые пятна. Холодным показалось все, что было кругом от потолка до пола. И ощущение той теплоты, которую носил в себе весь этот день Бабаев, начало вянуть — оседало как-то, как пена вдруг начинает оседать в пивном стакане, и становится ясным, что это — просто смешное кружево из пустоты.

Тогда Бабаев поднялся, подошел к ней осторожно сбоку, заглянул в глаза.