Том 1. Произведения 1902-1909

Бабаев метнулся в сторону, за роту, и оттуда, скользя, сорвался его голос:

— Первый взвод с колена, второй стоя, прочие уступами, пальба… ротою!

Слышал, как быстро сделали привычное построение солдаты и как защелкали в воздухе выстрелы из-за лежачего тополя, точно молотки вперебой били по наковальням.

— Рота, пли!

Оглушило на секунду залпом, треском и вскриками, а через секунду, весь странный, чужой и далекий, едва успели солдаты закрыть затворы, он снова крикнул:

— Рот-та, пли!

X

Ура! — и разбросали баррикады.

Ворота положили плашмя на землю.

Девять трупов рабочих свалили на них в кучу, головами то в одну сторону, то в другую.

Прямо над трупами окно в хате было разбито пулей, и сквозь него кривыми зигзагами вырывался обезумевший плач: двое плакали, дети. Их не видно было, только плач жег душу. Вперед на расчистку улицы ушел третий взвод, и хлопали редкие выстрелы.

Солнце шло где-то близко, звонкое. Облака в самой середине неба облились кровью. Дул ветер. Кровь сочилась из пронизанной насквозь шеи Осипчука. Он лежал, прислонив руку к ране. Пальцы были в крови. Везнюк рвал около свой грязный платок, связывал в бинт узлами.

Было еще четверо раненых в других взводах. Один, носивший такую скверную фамилию, что нельзя было его назвать, с раной в животе, корчился, стонал и спрашивал всех:

— Что ж теперь будет-то? Умру я, что ли?. — Глаза блуждали по всем, доверчивые, испуганные, большие. Около него толпились солдаты, говорили о фельдшере, о носилках, о лазаретной линейке.

Девять трупов лежали на воротах, как одно большое тело с девятью головами. У одной головы, ближней, откинутой вбок, глаза рыдали кровью и после смерти, а лицо было молодое, тонкое, как у женщины.

Скрюченные руки… Синие пальцы вонзились в воздух… У той одинокой руки были тоже такие, тоже ковали бога…

Передрассветный бог рождался в залпах — это было так понятно, так просто. Носился вот здесь над трупами, срубленным тополем, разбитыми окнами — искал своего мира, смеялся смехом смелых… И взрывами его смеха были залпы…

Унесли раненых на разостланных шинелях. Второй взвод пошел следом за третьим. Далеко хлопали выстрелы. Холодно стало.

«Может быть, я сплю?» — подумал Бабаев.

Оглянулся… Когда это случилось? Куча трупов на сломанных воротах, зияет разбитое окно, плачут дети, курят солдаты…

И вздрогнул вдруг: через забор осторожно лез кто-то длинный, лохматый.

Ближний солдат вскочил, взял наизготовку. Еще вскочили двое.

Длинный спрыгнул, снял шапку, шел прямо на Бабаева; шел, качаясь, показывал руки — пустые.

— Ваше благородие! Барин!

— К ноге! — крикнул Бабаев солдатам.

— Ваше благородие! Паничик милый!.. Не знаю, к кому оборотиться… Что это теперь, стрельба эта самая, к чему? Война, что ли?.. Паничик родный!

Страшные молящие глаза из-под косиц. Стал на колени. Ждет.

— В лесах я живу, пильщик я… Вчера только домой пришел… Детишки тут, жена… Ничего этого не знаю… Цоп середь ночи!.. Что такое, господи Иисусе, царица небесная! Греха-то сколько!

Впился глазами в трупы, крестится.

Может быть, узнал кого-то, всхлипнул:

— Паничик родный.

— Бога нового искали, за то и убиты, — кивнул на трупы Бабаев. — Бога — понял? Это святые божьи.

— Страдающие которые?.. За всех, значит?

— За всех.

— Господи! Свет-то как повернулся!.. Свои своих бьют!.. Новой веры, они, значит, какая недозволенная?

— Новой… Они? — Новой веры… Бога хотят на землю… Ты где? — говорят. — Ты есть?.. Давай правду!.. Жизнь за правду хочешь? На жизнь… — Гордые!.. А бог, он жестокий… Смеется… и залпы…

Он смотрит в глаза лохматому, лохматый — в его глаза. От глаз к глазам перекинулся хрустальный мост, прозрачный от ужаса.

Сгрудились около солдаты, но их не видно. Видно того, кто хочет понять и не может. Под космами спутанных волос шевелится мозг, как облако на небе, и мысль подходит к глазам, пугается и не выходит.

— Паничик милый! Неужто это так, значит, зря?

— Что зря?

— Говорю, неужто зря их убили… Бог ведь, он известный, он правильный… Неужто через бога? Зря, значит?

Залп где-то. Позолотил кто-то край облака. Отчетливо видно напротив наискось мазанку-хату, исчерченную пулями. Слепенькое окошко, маленькое, совсем дырочка, осталось целым. Косится, чуть поднявшись над землею, таращит глаз.

И у лохматого глаза, как два слепых окошка. Лезут из-под нависших косиц, впиваются в него, Бабаева, блеклые, с красными жилками на белках, дно его души, глубже нет. Придвинул всю жизнь к глазам и ждет ответа. Не ждет — требует и на колени для этого стал. Разве не требуют, когда молятся?

— Встань, черт! — крикнул вдруг Бабаев. — Черт! Косматый!.. Я тебе должен отчет отдавать? Леший!

Откачнулся пильщик.

— Господи!

Вскочил с колен. Длинные ноги едва нашли землю. Закачался темным мутным пятном, таким темным, точно кто-то изо всей жизни выжал всю муть и бросил ее перед Бабаевым.

— Ваше благородие… Я ведь так это… Как по лесной части я, пильщик… Прихожу домой — цоп середь ночи!.

— Расстреляю! Уходи прочь!

— Б-барин! За что же?

Густо потемнело в глазах.

— Прочь, гадина!

Изо всей силы ударил по чему-то жесткому тонкой рукой.

— Гос-поди!