Том 10. Воспоминания

Чтение обычно бывало длительным, а ответы, приходившие в редакцию, чаще всего краткими: «Думаю, что мы могли бы напечатать это у нас в «Новом мире». Автору я написал». Или: «Считаю, что нам не следует этого печатать у себя в «Новом мире». Автору я написал». И в этих-то заключительных фединских словах, переходивших из одной его записки в другую, и заключался секрет длительности чтения рукописей. В редакцию журнала Федин чаще всего писал только краткое «за» или «против», а все остальное, являвшееся результатом архидобросовестнейшего, самоотверженно длительного чтения, сообщал самому автору, очевидно полагая, что именно писатель, приславший на прочтение рукопись, является главным, а иногда и единственным адресатом писательского письма, оценивающего меру причастности прочитанной рукописи к литературе. Впоследствии я смог проверить это на самом себе, получив фединский разбор своих «Товарищей по оружию».

Разумеется, бывало и так, что Федин по тем или иным причинам считал необходимым для сведения всей редакции подробно, письменно сформулировать мотивы своего «за» или «против». Чаще всего это бывало при возникновении споров внутри редколлегии.

Заговорив о стиле работы Константина Александровича в редколлегии «Нового мира», наверное, правильно будет привести как один из таких примеров письменного участия во внутриредакционной дискуссии его отзыв на трагедию Ильи Сельвинского «Читая Фауста»¹⁰

.

Мне лично эта трагедия казалась явной неудачей крупного таланта¹¹

; были в редакции и другие мнения. Потом, как почти всегда, с некоторой затяжкою пришло письмо Федина.

«Драматургически «трагедия» Сельвинского кажется мне написанной интересно, – писал Федин, – во всяком случае – «театрально». Но основные характеры развиты спорно. Если главный «герой» – Норден является несколько старомодным жрецом «чистой науки», то почему он приходит в такой ужас, когда фашист Бодо запугивает его «крахом капитализма» в случае, если Норден не поможет этому капитализму своими открытиями. Почему он решается поставить свою «чистую» науку на службу «спасения от большевиков капитализма»? По всему поведению Нордена видно, что он фашист, но, значит, он прекрасно «разбирается» в делах политики и, значит, непригоден быть носителем темы «чистой» науки, непригоден быть героем трагической судьбы (стр. 52, 54, 64). Возможно ли вообще построить трагедию на теме «чистой» науки, используемой по неизбежности в политических целях? Мне кажется – да. Но только в одном случае – в случае, если герой действительно убежден в реальности существования такого феномена, как чистая наука. Тогда неизбежность разочарования будет для него трагедийна. Но Сельвинский не показал подобного последователя традиционных представлений о науке. Он вывел услужливого приспособленца к практике фашизма. Никакой «трагедии» не могло получиться, ничего «фаустического» в теме Нордена не оказалось.

Бодо в качестве «пропагандиста» Менделеева и Лобачевского, «верящий» в русский гений, который опередит немецкие поиски в области атомной проблемы, – это зрелище неправдоподобное (стр. 122), не говоря о том, что здесь переоценена «Культурность» кондового нациста, надо не забывать, что немцы вообще, как правило, не знают Менделеева: в немецких университетах периодическую систему приписывают немцу Мееру».