Том 11. Благонамеренные речи

Представь себе, что я узнала! До сих пор я думала, что должна была оставить Париж, потому что Butor отказался прислать мне деньги; теперь мне известно, что он подавал об этом официальную записку, и в этой записке… просил о высылке меня из Парижа по этапу!! L’animal! [252]

Et moi qui croyais autrefois `a l’id'eal, au sublime, `a l’infini… que sais-je! [253]Я, которая думала, что вся моя жизнь будет непрерывным гимном божеству! И что ж! достаточно было прикосновения грубой руки одного человека, чтоб разбудить меня от моих золотых грез. И этот человек… c’est le Butor! Le sublime — et l’horrible, le ciel — et l’enfer, l’ange — et le d'emon… [254]какой поразительный урок!

Я не знаю, что сталось бы со мной, если б я не нашла утешения в религии. Религия — это наше сокровище, мой друг! Без религии мы путники, колеблемые ветром сомнений, как говорит le p`ere Basile [255], очень миленький молодой попик, который недавно определен в наш приход и которого наш Butor уж успел окрестить именем Васьки-шалыгана. Я собственным горьким опытом убедилась в истине этих слов — и знаешь ли где? Там… в Париже! Сознаюсь, я в то время жила… comme une payenne! [256]Я ничего не понимала… c’'etait un r^eve! [257]И вдруг мне объявляют, что если я завтра не выеду из Парижа, то меня посадят в Clichy

^*! C’'etait comme un trait de lumi`ere! [258]Я сейчас же приказала уложить мои вещи… и с этой минуты — ни малейшего ропота, ни единого горького слова! Я вдруг преобразилась, почувствовала, что мне легко. Paul de Cassagnac, Villemessent ^*, D'etroyat, Tarb'e, Dugu'e de la Fauconnerie [259] [260]— все прибежали, все хотели утешить меня, но я наотрез сказала: «N-i — n-i, c’est fini! Que la volont'e de Dieu soit faite» [261]. И когда, на другой день, я садилась в вагон, Villemessent, прощаясь со мной, сказал: «Vous ^etes une sainte! c’est Villemessent qui vous le dit!» [262]

Но как он терзает меня… le Butor! как он изобретателен в своих оскорблениях! как он умеет повернуть нож в не зажившей еще ране!

На днях — это было в день моего рождения (h'elas! твоей pauvre m`ere исполнилось сорок лет, mon enfant! [263]) — он является прямо в мой будуар.

— Честь имею поздравить!

Я молчу.

— Сорок годков изволили получить! Самая, значит, пора!

Я делаю чуть заметный знак нетерпения.

— По Бальзаку, это именно настоящая пора любви. Удивительно, говорят, как у этих сорокалетних баб оно знойно выходит…

— Только не для вас! — холодно ответила я и, окинув его презрительным взглядом, поспешила запереться у себя в спальной.

Я не знаю, какой эффект произвел на него мой ответ (Маша, моя горничная, уверяет, что у него даже губы побелели от злости), но я очень отчетливо слышала, как он несколько раз сряду произнес мне вдогонку:

— Заставлю-с! заставлю-с! заставлю-с!

И таким образом — почти ежедневно. Я каждое утро слышу его неровные шаги, направляющиеся к моей комнате, и жду оскорбления. Однажды — это был памятный для меня день, Serge! — он пришел ко мне, держа в руках листок «Городских и иногородных афиш» (c’est la seule nourriture intellectuelle qu’il se permet, l’innocent! [264]).

— Ну-с вот и чизльгёрстский философ околел! ^*— сказал он, посылая мне в упор свою пьяную улыбку.

— Как? кто? Он? — только могла я произнести.

— Да-с! он-с. Седанский герой-с; ваш… Il a nomm'e la chose… le monstre! [265]Он не пощадил ничего… даже этого славного воспоминания моей жизни!

Je le confesse [266], я была неделикатна. Я вцепилась ногтями в его лицо, но, впрочем, сию же минуту опамятовалась и убежала от него. Я целый час была как сумасшедшая! Я думала, что он нарочно обманывает, дразнит меня! Но вслед за тем — конечно, из жестокого желания не оставить во мне никакого сомнения — он прислал мне с Машей листок… Это была правда! Он умер! Сперва Морни, потом Персиньи… наконец ОН!! Целый рой сновидений пронесся предо мной… le r^eve dor'e de mon pass'e! [267]

Я, как безумная, бегала по зале и все напевала: « Ah! j’ai un pied qui r’mue» [268]мотив кадрили, которая тогдарешила мою участь. ^*Я помню, на мне было платье совсем как из воздуха: des bouillon'ees, des bouillon'ees et puis encore des bouillon'ees, toujours des bouillon'ees… En un mot, tout-`a-fait frou-frou… [269]ОН подошел ко мне и сказал: «Quelle gorge adorable» [270]— и только! Но при этом он посмотрел на меня, как только онодин умел смотреть… Это продолжалось не более одной минуты, но участь моя была навсегда решена… Но зачем растравлять воспоминанием еще дымящуюся рану!.. Одним словом, я до того увлеклась моими воспоминаниями, что даже не заметила, что Butor стоит в дверях и во все горло хохочет. У него все лицо распухло от глубоких царапин, которые сделали мои ногти; il 'etait ignoble, d'ego^utant, immonde… [271]

Вот моя жизнь! И представь себе, что иногда… бывают дни, когда этот человек объявляет о каких-то своих правах на меня… le butor!