Том 11. Зга

Идет дед дорогой, споткнулся, глядь – мешок.

Посмотрел в мешок, думал, так чего, а там – деньги.

Вот так находка!

«То-то, – думает, – ребятишкам теперь гостинцу накупит, будет праздник!»

С находкой и вернулся домой.

А там и внучата вернулись из леса, изморились –

– скот пасти, не книжку читать!

Дед им ни слова, и никому.

А прошел день, стали по селу искать:

Не нашел ли кто мешка с деньгами?

«Ну, – думает дед, – пропали гостинцы!»

А ничего не поделаешь: и жалко да нельзя, и заявил.

– Я нашел.

– Как? когда? где?

– Да вот, когда в школу-то ходил…

– Эх, дедушка, – не дали старику и слова кончить, – давно это было, коли ты еще в школе-то учился! Владей находкой, то не наша потеря.

Так мешок у деда и остался – находка.

Гостинцев-то ребятишкам – то-то праздник!

1919 г.

Корявка^*

Посвящаю С. П. Ремизовой-Довгелло

Автограф

—— что самого удивительного в Петербурге, это вовсе не туманы и не звезды, а ветер.

Туманы проходят, звезды белеют, а ветер ——

Как подымется ветер, да как подует – так вот-вот и свеет – и тебя со всей рухлядью, дом, улицу, всё до твердынь петербургских – от Петропавловской крепости и до Невской лавры. В Москве есть царь-пушка. А слыхано ль, чтоб на Москве ни с того, ни с сего палили из пушек?

А в Петербурге и в самый неурочный час – поздним вечером, даже ночью.

Как подымется ветер, да как подует, тут из пушки и бахнут – Но ветер перекричит, переухает всякую пушку

и! – гу-уу-ля-ет!

———!

В такую гулянную ветрову ночь в Михайлов день возвращались мы с Павлом Елисеевичем Щеголевым домой с обезьяньих именин от князя обезьяньего и уставщика обезьянского Михаила Михайловича Исаева.

Павел Елисеевич говорил по-персидски.

И вот на Французской набережной, как сейчас вижу, Петр Иванович Галузин пробирается по бельэтажному карнизу и совсем налегке: в смокинге и без шляпы.

Ничего не соображаю: почему, как и на такой высоте опасной очутился Петр Иванович?

Спрашиваю Павла Елисеевича.

Павел Елисеевич говорит по-персидски.

и! – гу-уу-ля-ет!

———!

И вдруг увидел: в закрутившейся ветровой воронке Петр Иванович и опять, как там на карнизе, в смокинге и без шляпы.

И слышу сквозь войвопль и каргаррявь ветра явственно голос Петра Ивановича:

– ка-а-ряв-ка ——

——!

Все это может подтвердить и сам Павел Елисеевич.

Ночь ему эта вот как памятна:

в ту самую минуту, как один из ветров, сорвав Петра Ивановича с карниза, швырнул его куда выше Петропавловского шпиля, другой ветер уцепился за Павла Елисеевича, но не осилев – еще бы! – рванул из его рук портфель и, разбрасывая рукописи, понесся вслед за улетавшим Петром Ивановичем.

А портфель, если на глаз прикинуть, не совру, пудов десять так – богатство немалое!

Все подробности о покойном Петре Ивановиче, как и почему очутился он на такой высоте опасной и погиб ни за что, мне рассказал друг его приятель Корявка. Но кто его знает, этот Корявка! – что врёт, что правду.

17 V 1922. Charlottenburg.

Павел Елисеевич Щеголев, историк, один из архивных глав в России, старейший князь обезьяний обезьяньей великой и вольной палаты, живет в Петербурге, сторожит Россию. Евгений Александрович Гутнов, для которого я и пишу эту завитушку, чтобы украсить книгу – корявкину повесть, кавалер обезьяньего знака первой степени с абзатцом обезьяньей великой и вольной палаты – за доброе книгопечатание возведен на Пасху 1922 года в Шарлоттенбурге в Аффенрате.

б. канцелярист

cancellarius Алексей Ремизов

обезьянья великая и вольная палата.

Корявка

Всякому человеку надо, чтобы кто-нибудь им восхищался. Переберите вы всех ваших родных и знакомых, осмотрите их жизнь повнимательнее – и уж непременно заметите, что у каждого кто-нибудь да найдется, такой приятель, которого он держится, а держится потому, что тот приятель в восхищении по пятам за ним ходит.

Вот почему.

И всякие другие объяснения – ложны.

И объяснять такую связанность человеческую перевоплощением, как это вздумал один верующий в перевоплощение знаток, небезызвестный Петр Прокопов, значит – не больше, не меньше, как пальцем попасть в небо.

Ну, посудите сами, ну, я, скажем, друживший с Корявкой, – Корявка от нас через дом, я будто бы в прошлом воплощении был Баба-Яга, а мой Корявка для меня – лакомым чем-то, в роде петушка, и я его, петушка, Корявку лакомую, съел и на косточках его валялся, и вот будто бы по тому-то по самому Корявка за мною и ходит, а я его не только что не гоню, хоть он мне и совсем ни на что, напротив – я его еще и приваживаю.

Нет, связанность моя с Корявкой не потому, а как раз по-моему, по этому – по причине страсти восхитительной.