— Это какое-то недоразумение, дитя мое, — сказал мистер Пексниф, — но я не стану тебя спрашивать, в чем оно заключается; я не желаю, этого знать. Нет, нет, прошу тебя! — добавил он, простирая руку вперед и краснея. — Не будем касаться этой темы, душа моя, какова бы она ни была!
— Так и надо, нам ее не стоит касаться, — отвечала Черри. — Только я желаю, чтобы она меня совершенно не касалась, а потому, прошу вас, найдите мне другой дом.
Мистер Пексниф обвел глазами комнату и воскликнул:
— Другой дом, дитя мое?
— Да, другой дом, папа, — сказала Чарити с величием королевы. Поместите меня у миссис Тоджерс или еще где-нибудь, чтобы я жила независимо, а здесь я ни за что не останусь, если уж до того дошло.
Возможно, что пансион миссис Тоджерс рисовался воображению Чарити толпой восторженных поклонников, стремящихся пасть к ее ногам. Возможно, что мистер Пексниф, только что возвратившийся к юности, видел в том же заведении легчайшее средство свалить с себя обузу, неприятную как дурным характером, так и наклонностью вечно подсматривать. Бесспорно, однако, что в настороженных ушах мистера Пекснифа это предложение прозвучало отнюдь не похоронным звоном для всех его надежд.
Но это был человек мягкосердечный и чувствительный, а потому он прижал платок к глазам обеими руками, как всегда делают такие люди, особенно если за ними наблюдают.
— Одна из моих пташек, — произнес он, — оставила меня и приютилась на груди чужого, а другая хочет лететь к миссис Тоджерс! Да что я такое? Вот именно, я не знаю, что я такое! Ну и пусть!
Но даже и это замечание, хотя оно вышло еще чувствительнее, оттого что он всхлипнул на середине фразы, нисколько не подействовало на Чарити. Она оставалась по-прежнему сурова, мрачна и непреклонна.
— Однако я всегда, — продолжал мистер Пексниф, — жертвовал счастьем моих детей ради моего счастья, то есть наоборот: моим счастьем ради счастья моих детей, — и сейчас не изменю своим правилам. Если тебе будет лучше в доме миссис Тоджерс, чем в доме твоего отца, душа моя, поезжай к миссис Тоджерс! Не думай обо мне, — моя девочка! — произнес мистер Пексниф с чувством. — Я, конечно, проживу как-нибудь и без тебя. Мисс Чарити, которая знала, что он втайне радуется предполагаемой перемене, скрыла свою собственную радость и сразу же начала торговаться из-за условий. Сначала ее родитель был до такой степени далек от щедрости, что едва не возникло еще одно разногласие, возможно грозившее новой встряской; однако оба они все-таки столковались, хоть и не сразу, и гроза пронеслась мимо. И в самом деле, план мисс Чарити был так удобен для них обоих, что странно было не прийти к полюбовному соглашению. Отец и дочь довольно скоро уговорились испробовать этот план на практике, не откладывая в долгий ящик. Уговорились также, что Чарити по слабости здоровья нуждается в перемене обстановки и желает быть поближе к сестре, — эти доводы должны были послужить оправданием ее отъезда в глазах Мэри и мистера Чезлвита, которым она последнее время упорно жаловалась на нездоровье. Условившись на этот счет, мистер Пексниф преподал дочери свое благословение со всем достоинством человеколюбца, который только что принес большую жертву и утешается мыслью, что добродетель заключает награду в самой себе. Таким образом, они примирились впервые после того злосчастного вечера, когда мистер Джонас отверг старшую сестру, признавшись, что питает страсть к младшей, а мистер Пексниф содействовал ему из высоконравственных побуждений.
Но, во имя всех семи чудес света, как же это случилось, каковы бы они ни были и в чем бы ни заключались, и во имя этого нового прибавления к их семейству, — как же случилось, что мистер Пексниф и его старшая дочь решились расстаться? Как же случилось, что их взаимные отношения изменились до такой степени? Зачем понадобилось мисс Пексниф объяснять с таким криком, что она не слепая и не дура и что она этого не потерпит? Быть того не может, чтобы мистер Пексниф задумал жениться снова и чтобы дочь разгадала его тайные намерения со всей проницательностью старой девы.
Давайте посмотрим, в чем дело.
Мистер Пексниф, как человек незапятнанной репутации, с которого дыхание клеветы сходило бесследно, как обыкновенное дыхание сходит с зеркала, мог позволить себе то, чего простые смертные себе позволить не могут. Он знал чистоту собственных побуждений, и поэтому, если у него являлось какое-нибудь намерение, он добивался своей цели настойчиво, как это может делать только самый добродетельный (или самый безнравственный) человек. Имелись ли у него какие-нибудь основательные и солидные побуждения взять вторую жену? Да, имелись, и не одно или два, а целый ворох всяких побуждений.