Том 12 и 13. Сатана и Искариот (роман в трёх частях)

Чтобы уклониться от дальнейших возражений, я удалился. Естественно, мое поведение стало для него таким же ударом, как и тот, что он получил в затылок. Он прошел к своему месту и там, опечаленный, опустился на корточки. Остальные мимбренхо также разошлись по своим местам, но прерванный сон пришел к ним не скоро. Когда через положенное время меня сменил Виннету, он спросил:

— Мой брат Шеттерхэнд уже наносил когда-нибудь такой удар, который не только оглушает, но и отнимает у души власть над телом?

— Нет, такого не случалось.

— Смотреть на это было ужасно! И такой паралич мог длиться долго?

— Да, конечно. Вероятно, недели, месяцы, а, может быть, и годы.

— Тогда мой белый брат никогда больше не должен бить по затылку, лучше уж сразу убивать врагов! Сильный Бизон никогда не вызовет тебя на поединок. Я догадываюсь, о чем ты говорил с Большим Ртом. Он уже сегодня хотел получить свободу?

— Да.

— Но он же тебе не сказал того, что ты хотел знать?

— Нет.

— Он и не скажет, лишь постарается обмануть тебя. Если он уже сегодня потребовал освобождения, то это просто дерзость, какой нет и у стервятников. За это он заслуживает смерти у столба пыток. А ты какую судьбу ему предрекаешь?

— Ту же самую, какую определил мой брат Виннету.

— Ты это знаешь, потому что тебе известны все мои мысли. Олд Шеттерхэнд и Виннету не жаждут крови, но они не могут спасти Большого Рта. Если мы решим дать ему свободу, то на нас падет вина за все его будущие преступления. Большой Рот — смертельный враг мимбренхо. Они могли бы взять его с собой, чтобы судить по своим законам и обычаям.

Значит, опять наши мнения совпали, причем каждый из нас догадался о пожеланиях другого. В сущности, мы думали и действовали, как близнецы-братья.

Столь неожиданно навязанный мне поединок был не в состоянии нарушить мой душевный покой; я заснул так крепко, что даже не сам проснулся: меня должны были разбудить. Мы выступили в назначенное время.

Под вечер мы достигли тесного ущелья, выходившего к лагерю, где сторожа-юма охраняли стада. Было вполне возможно, что они поставили в ущелье дозорного; стало быть, нам пришлось быть осторожными и послать вперед разведчика, причем ему пришлось слезать с лошади, потому что цокот копыт далеко разносился бы среди скал. Вследствие важности этого поста, а также потому, что я уже знал это ущелье, роль лазутчика мне пришлось взять на себя. Когда мой юный друг, Убийца юма, узнал про это, он подошел ко мне и полным трогательного почтения тоном спросил:

— Простит ли меня Олд Шеттерхэнд, если я обращусь к нему с одной просьбой?

— Говори!

— Олд Шеттерхэнд собирается отправиться на разведку. Я тоже хорошо изучил эту местность. Могу ли я пойти с ним?

— Конечно, мне нужен спутник, чтобы потом оставить его на страже, но ты уже достаточно сделал и получил имя. Путь к великим деяниям теперь открыт для тебя, потому что ты уже стал воином. Моей помощи тебе больше не потребуется, и я бы предпочел открыть другому человеку путь к признанию. Пошли-ка сюда своего младшего брата! Пусть он сопровождает меня!

Маленькому Убийце юма, конечно, милее было бы, если бы я согласился с его просьбой, в которой я ему отказал из-за его брата, тем не менее он вынудил себя на бодрый ответ:

— Сердце моего белого брата полно доброты и великодушия. Мой младший брат будет достоин твоего доверия и скорее умрет, чем совершит ошибку.

Отряд должен был остановиться, потому что кто-нибудь из юма, которых мы хотели захватить врасплох, мог оказаться в ущелье. Как только мы углубимся в узкий проход, то можем просто-напросто натолкнуться, например, на часового. Пленникам доверять мы не могли. Ведь они могли бы, оказавшись поблизости от своих товарищей, попытаться предупредить их громкими криками. Значит, пришлось остановиться и спешиться, тогда как я пошел пешком с мальчишкой-индейцем.

Он шел за мной и не говорил ни слова. Время от времени я оборачивался назад и оставался доволен выражением его лица. Он полностью осознавал как важность нашей миссии, так и оказанное ему предпочтение, поэтому его еще по-юношески мягкие черты приняли счастливое и достойное выражение.

Разница между мной, опытным воином, и им, неизвестным мальчишкой, не позволяла ему решиться идти рядом со мной, однако я с удовольствием заметил, что временами он совершенно бессознательно делал несколько шагов, догоняя меня, но, опомнившись, быстро отставал. Что-то у него было на сердце; он хотел мне о чем-то сказать, но никак не мог отважиться начать разговор. Тогда я несколько замедлил шаг и сказал:

— Мой юный брат может идти рядом со мной!

Он немедленно повиновался, потому что вежливая медлительность оказалась бы здесь неповиновением.

— Мой маленький брат желает начать со мной разговор? — продолжил я. — Он может со мной говорить!

Он благодарно посмотрел на меня своими умными глазами, но ничего не сказал. Значит, ему нечего было мне сообщить, а вопроса он еще пока не мог высказать, так как ему позволено было говорить вообще, а не задавать вопросы.

— Я знаю, что у моего краснокожего брата вертится на языке, — говорил я дальше. — Сказать?