Том 15. Простак и другие

Огромная волна нежности смыла в моей душе всё, кроме Одри. Внезапно рухнуло то, что с того вечера, когда наши жизни столкнулись вновь после пяти долгих лет, сдерживало меня, душило, затыкало мне рот. Я забыл Синтию, свои обещания, всё на свете.

— Одри!

Она очутилась в моих объятиях, прильнула ко мне, бормоча мое имя. Темнота облаком окутывала нас. А потом, выскользнув из моих объятий, Одри исчезла.

Глава XVI

В моих воспоминаниях о той странной ночи зияют огромные прорехи. С необычайной яркостью припоминаются мелкие инциденты, о каких-то долгих часах я не помню ничего. Что я делал, куда ходил — припомнить не могу. Мне кажется, когда я оглядываюсь назад, что я бродил и бродил до самого утра. Однако когда наступил день, я по-прежнему был на территории школы. Возможно, я метался кругами, как раненое животное. Счет времени я утратил.

Внезапно проклюнулась заря — свет мгновенно сменил ночь. Всё было темно, а потом я оглянулся — и уже настал день, безрадостный, похожий на декабрьский вечер. Я понял, что очень замерз, устал, измучился.

Душа у меня была похожа на это утро, такая же серая и пасмурная. Совесть можно прогнать, но потом она, как и природа, непременно вернется. Моя незаметно прокралась обратно вместе с дневным светом. Мне предстояло расплачиваться за выпавший мне час свободы.

Я заплатил сполна. Я не видел выхода. Ночью меня подстегивало ликование, но теперь наступило утро, мечты уступили фактам. Я должен был трезво взглянуть в лицо будущему.

Присев на пенек, я зарылся лицом в ладони. Должно быть, я заснул, потому что, когда я опять поднял глаза, день разгорелся ярче. Вся унылость растаяла. Небо весело синело, пели птицы. Только через полчаса в голове у меня проступили начатки плана. Я не мог полагаться на то, что сумею судить о своем положении честно и четко там, где всё пронизано колдовским очарованием Одри.

Та часть души, которая сражалась за верность Синтии, здесь подавлялась. Меня тянуло в Лондон. Там я смог бы подумать на свободе, спокойно взвесить свое положение и на что-то решиться.

Развернувшись, я зашагал к вокзалу. Сколько времени, я мог определить очень приблизительно. Сквозь деревья ярко светило солнце, но на дороге за школьным двором не было видно никаких признаков рабочего дня.

Когда я добрался до станции, пробило половину шестого. Сонный носильщик сообщил мне, что поезд на Лондон, почтовый, будет в шесть.

В Лондоне я оставался два дня, а на третий отправился в Сэнстед повидаться с Одри в последний раз. Я принял решение. Я заметил её на подъездной дороге неподалеку от ворот. Она обернулась на мои шаги, и когда я увидел её лицо, то понял, что борьба, о которой я столько передумал, сейчас только и начнется.

Меня поразил её вид — лицо бледное, вокруг рта усталые морщинки. Я не мог выговорить ни слова. Что-то душило меня, и снова, как в ту ночь на конюшне, мир и все, что в нем было, уплыло в бесконечную даль.

Молчание нарушила Одри.

— Питер, — почти беззвучно произнесла она. Мы пошли вместе.

— Ты ездил в Лондон?

— Да. Вернулся сегодня утром. Я ездил туда подумать.

— Я тоже много думала, — кивнула она.

Остановившись, я начал прорывать ногой канавку в мокром гравии. Слова никак не шли с языка. Снова заговорила Одри — быстро, но тускло и безжизненно.

— Давай, Питер, забудем, что случилось. Мы были тогда сами не свои. Я устала, испугалась. Тебе стало меня жалко. Ведь и у тебя были натянуты нервы. Но всё это пустое! Давай забудем!

— Нет, — покачал я головой. — Дело не в том. Я не могу допустить, чтобы ты даже притворялась, будто так думаешь. Я люблю тебя, и всегда любил, хотя и не понимал, насколько сильно, пока ты не уехала. Через какое-то время мне показалось, что я справился, сумел победить любовь и забыть тебя. Но когда мы встретились здесь, я понял, что ошибся. Я приехал попрощаться с тобой, но буду любить тебя всегда. Это мне наказание за то, каким я был пять лет назад.

— А мне за то, какой была я, — горько рассмеялась она. — Я была маленькой дурочкой, капризным ребенком. Мое наказание хуже твоего, Питер. Тебя не будет терзать мысль, что ты держал в руках счастье двух людей, а потом выбросил его, потому что у тебя не хватило ума его удержать.

— Именно так я и буду думать. В том, что случилось пять лет назад, виноват я, Одри, и больше никто. Даже когда я терзался, что потерял тебя, я тебя не винил. Нет. Ты заставила меня увидеть себя, какой я. Я был высокомерным, эгоистичным, несносным типом. Я, и только я, выбросил наше счастье. Ты всё выразила в одной фразе в тот первый день. Помнишь, ты сказала — я бывал добр, когда давал себе труд вспомнить об этом. Тебе не за что упрекать себя. Да, не слишком нам повезло, но вся вина на мне.

На её бледном личике зажегся румянец.