Том 17. Вудсток, или Кавалер

— Придется пустить в ход порох, милорд, — отвечал Пирсон, знавший скромность своего начальника и уверенный в том, что он не станет приписывать себе все заслуги. — Под основанием лестницы легко вырыть подходящую камеру. К счастью, у нас есть фитиль, и, таким образом…

— Ну, — сказал Кромвель, — я знаю, ты на это дело мастер… А я, Гилберт, пойду проверю посты и прикажу им отойти от опасного места, когда протрубят отбой. Дай им срок пять минут.

— Хватит и трех для этих негодяев, — возразил Пирсон. — Только хромой стал бы требовать больше.

Для себя я прошу одну минуту, хотя сам поджигаю фитиль.

— Смотри, — сказал Кромвель, — если бедняга надумает сдаться, его надо выслушать. Быть может, он раскается в своем упорстве и будет просить пощады.

— Мы его пощадим, — ответил Пирсон, — если только он будет кричать так громко, чтобы я услышал: от взрыва этой проклятой петарды я оглох, как чертова бабушка.

— Тише, Гилберт, тише! — остановил его Кромвель. — Не произноси таких греховных слов.

— Черт возьми, сэр, должен же я говорить или на ваш манер, или на свой, — сказал Пирсон, — а то мало, что я оглох, придется еще и онеметь…

Ну, идите, милорд, проверяйте посты; сейчас вы услышите, как я произведу изрядный шум на белом свете.

Кромвель снисходительно улыбнулся шуткам своего адъютанта, хлопнул его по плечу, назвал безумцем, отошел на несколько шагов, затем вернулся, шепнув: «Что делаешь, делай скорей», и снова направился к внешнему кольцу часовых, то и дело поворачивая голову, словно желая убедиться, что капрал, назначенный на этот пост, по-прежнему стоит на страже над жуткой бездной между башней Розамунды и лестницей Любви. Убедившись, что он на месте, генерал пробормотал себе в усы: «Этот малый силен и смел, как медведь, а на таком посту один может задержать целую сотню». Он бросил последний взгляд на гигантскую фигуру, стоявшую на огромной высоте, словно готическая статуя; алебарда одним концом упиралась в правую ногу, а другой был направлен на башню; стальной шлем и вороненая кольчуга блестели в лучах восходящего солнца.

Затем Кромвель стал отдавать приказания часовым, которым угрожала опасность от взрыва мины, чтобы они по сигналу трубы отошли в указанные места. Никогда за всю свою жизнь не проявлял он такого спокойствия и присутствия духа. Он был добродушен, даже шутил с солдатами, которые его обожали; и все же он походил на вулкан перед извержением — внешне был совершенно спокоен и невозмутим, в то время как сотня противоречивых чувств бушевала в его груди.

Тем временем капрал Хамгаджон твердо стоял на своем посту; и все же, хотя он был одним из самых смелых солдат, когда-либо сражавшихся в грозном полку железнобоких, и обладал немалой долей восторженного фанатизма, от которого природная храбрость суровых протестантов превращалась в беззаветную отвагу, старый ветеран понимал, что сейчас его положение крайне опасно. Башня, возвышавшаяся па расстоянии пики от него, вот-вот должна была взлететь на воздух; и он не очень надеялся на то, что в течение условленного времени успеет укрыться от такого опасного соседства. Эти естественные чувства отчасти отвлекали его от долга неуклонной бдительности на посту и побуждали время от времени отводить взор от башенки и смотреть вниз, на сапера.

Наконец напряжение достигло предела. Пирсон в течение двадцати минут несколько раз входил в башню. Теперь он появился, вероятно, в последний раз, неся в руках и разматывая на ходу колбасу, или холщовую кишку (так ее называли по внешнему виду); она была крепко сшита, набита порохом и должна была служить фитилем и соединять мину с тем местом, где стоял сапер. Пока он окончательно прилаживал ее, внимание капрала, стоявшего наверху, было всецело и непреодолимо привлечено подготовкой взрыва. Но когда он смотрел за тем, как адъютант доставал свою пищаль, чтобы поджечь фитиль, а трубач уже подносил ко рту трубу, ожидая приказа играть отбой, судьба обрушилась на несчастного часового самым неожиданным образом.