Том 17

Империя, которая заявляла, что она опирается на производителей, составляющих большинство нации, — на крестьян, не втянутых, как казалось, в классовую борьбу между капиталом и трудом (безразличных и враждебных к обеим борющимся общественным силам), которая использовала государственную власть, как будто бы она была силой, стоящей над господствующими классами и классами, над которыми осуществляется это господство, которая навязала этим классам перемирие (приглушив классовую борьбу в ее политической, а, значит, и революционной форме), которая лишила государственную власть ее открытой формы классового деспотизма, сломив парламентскую власть, то есть непосредственно осуществляемую политическую власть присваивающих классов, — эта империя была единственно возможной государственной формой, способной временно продлить существование старого общественного порядка. Поэтому весь мир приветствовал империю как «спасительницу порядка», и во всем мире люди, претендующие на роль рабовладельцев, восхищались ею в течение 20 лет. Под ее господством, которое совпало с переменами, произведенными на мировом рынке Калифорнией, Австралией[454]

и удивительным развитием Соединенных Штатов, начался период небывалой промышленной активности, оргия биржевой спекуляции, финансового мошенничества, авантюризма акционерных компаний, а все это повело к быстрой централизации капитала путем экспроприации среднего класса и к расширению пропасти между классом капиталистов и рабочим классом. Вся мерзость капиталистического строя, внутренние тенденции которого получили полный простор, беспрепятственно выступила наружу. И в то же самое время — оргия утопающего в роскоши распутства, блеск разврата, бесовский шабаш всех низменных страстей «высших классов». Эта последняя форма правительственной власти была вместе с тем ее наиболее проституированной формой, бесстыдным грабежом государственных средств бандой авантюристов, рассадником огромных государственных долгов, венцом растленности, искусственной жизнью, полной лживого притворства. Правительственная власть со всей ее мишурой, покрывающей ее сверху донизу, погрузилась в грязь. Штыки Пруссии, которая сама жаждала перенести европейский центр этого режима золота, крови и грязи из Парижа в Берлин, обнажили полную гнилость самой государственной машины и гниение всего того общественного организма, который процветал при этом режиме.

Это была государственная власть в ее последней и наиболее проституированной форме, в ее высшей и гнуснейшей действительности, которую рабочий класс Парижа должен был одолеть и от которой только он мог избавить общество. Что же касается парламентаризма, то он был умерщвлен своим же собственным триумфом и империей. Рабочему классу оставалось только — не воскрешать его.

Рабочие должны были разбить не более или менее незавершенную форму правительственной власти старого общества, а саму эту власть в ее последней и исчерпывающей форме — империю.

Прямой противоположностью империи

была Коммуна.