Том 2. 1960-1962 гг.

Он сел за стол, взял обеими руками чашку с молоком и выпил ее залпом. Затем он обеими руками придвинул к себе тарелку с кашей и взял вилку. Только когда он взял вилку, стало понятно, почему он брал чашку и тарелку обеими руками. У него тряслись руки. У него так сильно тряслись руки, что он два раза промахнулся, стараясь поддеть на кончик ножа кусок масла. Бадер, вытянув шею, глядел на руки Горбовского.

— Я постараюсь дать вам самую лучшую импульсную ракету, Леонид, ― сказал он слабым голосом. ― Наиболее лучшую.

— Дайте, Август, ― сказал Горбовский. ― Самую лучшую. А кто этот молодой человек?

— Это Сидоров, ― объяснил Валькенштейн. ― Он хотел говорить с вами.

Сидоров встал опять. Горбовский благожелательно поглядел на него снизу вверх и сказал:

— Садитесь, пожалуйста.

— О, ― сказал Бадер. ― Я совершенно забыл. Простите меня. Леонид, товарищи, позвольте представить вам…

— Я Сидоров, ― сказал Сидоров, неловко усмехаясь, потому что все глядели на него. ― Михаил Альбертович. Биолог.

— Уэлкам, Михаил Альбертович, ― сказал волосатый Диксон.

— Ладно, ― сказал Горбовский. ― Сейчас я поем, Михаил Альбертович, и мы пойдем в мою каюту. Там есть диван. Здесь тоже есть диван… ― он понизил голос до конфиденциального шепота, ― но на нем расселся Бадер, а он Директор.

— Не вздумайте взять его, ― сказал Валькенштейн по-японски. ― Мне он не нравится…

— Почему? ― спросил Горбовский.

Горбовский возлежал на диване, Валькенштейн и Сидоров сидели у стола. На столе валялись блестящие мотки лент видеофонографа.

― Я вам не советую, ― сказал Валькенштейн.

Горбовский закинул руки за голову.

― Родных у меня нет, ― сказал Сидоров. (Горбовский поглядел на него сочувственно.) ― Плакать по мне некому.

― Почему ― плакать? ― спросил Горбовский.

Сидоров нахмурился.

― Я хочу сказать, что знаю, на что иду. Мне необходима информация. На Земле меня ждут. Я сижу здесь над Владиславой уже год. Год потратил почти зря…

― Да, это обидно, ― сказал Горбовский.

Сидоров сцепил пальцы.

— Очень обидно, Леонид Андреевич. Я думал, на Владиславу высадятся скоро. Я вовсе не лезу в первооткрыватели. Мне просто нужна информация, понимаете?

— Понимаю, ― сказал Горбовский. ― Еще бы. Вы ведь, кажется, биолог…

— Да. Кроме того, я проходил курсы пилотов-космогаторов и получил диплом с отличием. Вы у меня экзамены принимали, Леонид Андреевич. Ну, вы меня, конечно, не помните. В конце концов, я прежде всего биолог, и я больше не хочу ждать. Меня обещал взять с собой Квиппа. Но он попытался два раза высадиться и отказался. Потом прилетел Стринг. Вот это был настоящий смельчак. Но он тоже не взял меня с собой. Не успел. Он пошел на посадку со второй попытки и не вернулся.

— Вот чудак, ― сказал Горбовский, глядя в потолок. ― На такой планете надо делать по крайней мере десять попыток. Как, вы говорите, его фамилия? Стринг?

— Стринг, ― ответил Сидоров.

— Чудак, ― сказал Горбовский. ― Неумный чудак.

Валькенштеин поглядел на лицо Сидорова и проворчал:

— Ну так и есть. Это же герой.

— Говори по-русски, ― строго сказал Горбовский.

— А зачем? Он же знает японский.

Сидоров покраснел.

— Да, ― сказал он. ― Знаю. Только я не герой. Стринг ― вот это герой. А я биолог, и мне нужна информация.

— Сколько информации вы получили от Стринга? ― спросил Валькенштеин.

— От Стринга? Нисколько, ― сказал Сидоров. ― Ведь он погиб.

— Так почему же вы им так восхищаетесь?

Сидоров пожал плечами. Он не понимал этих странных людей. Это очень странные люди ― Горбовский, Валькенштейн и их друзья, наверное. Назвать замечательного смельчака Стринга неумным чудаком… Он вспомнил Стринга, высокого, широкоплечего, с раскатистым беззаботным смехом и уверенными движениями. И как Стринг сказал Бадеру: «Осторожные сидят на Земле, Август Иоганн. Специфика работы, Август Иоганн!» ― и щелкнул крепкими пальцами. «Неумный чудак»…