Том 2

Ему даже захотелось схватить за руку снующего мимо Розенблюма, прижаться к ней щекой, всхлипывая, попросить прощения за побои, грубость и сановное высокомерие… Может быть, попытаться выразить чувство, сжавшее вдруг сердце, – чувство того, что близость общей смерти… снимает, понимаете, классовое напряжение гораздо эффективнее, так сказать, чем противоречивое постоянство общей жизни… эх, Герш, хули говорить – лучше чая заварить, как, согласно донесениям нашей дворцовой разведки, выражается король Англии…

Но Л.З. тут же проникся отвращением к слабости так называемых меньшевистских чувствишек.

Он, отогревшись, заорал:

– Прекратить тут расхаживать… сесть, понимаете, ближе к протоколу… инцидент не снял с повестки дня вашего допроса.

– Думаю, что сначала целесообразней пообедать, – сказал Розенблюм, дуя на замерзшие пальцы. – Горячая вилка отогреет мои руки быстрей, чем канцелярская ручка.

Л.З. подбежал к наглецу, схватил его за грудки, окончательно погрузившись в атмосферу «противоречивого постоянства общей жизни», бешено затряс, срывая зло за недавние страхи и унизительную сентиментальность:

– Вы у меня запомните на всю жизнь эту вилку… хотите, чтобы я передал вас в органы?… говно… вы мне, понимаете, не оказали первой помощи…

– Сами вы – говно… я вас посылаю на хуй… идите, идите и идите… скоро и вам придет пиздец… кладу на вас длинное муде с парикмахерским прибором… я, как говорится, ебу и вас и ваше АБОУБ… погодка шепчет: бери расчет… разъебай-мамай губастый, – с наслаждением процитировал Розенблюм выраженьица электриков.

– Ах так?… Без вилки ты не заговоришь?

– Прошу – на «вы»… без вилки никакой беседы за столом быть не может…

Л.З. вспомнил враз самые зловещие наставления Ройтмана по части ведения активного следствия, оттолкнул подследственного и побежал на кухню. Возвратился с серебряной вилкой нелепо-огромного размера.

– Или ты подожмешь хвост, или: два удара – восемь дыр… два удара – восемь дыр… сволочь… нам нужны фор мулы и можешь убираться к ебени матери…

Л.З., вновь потеряв контроль над собою, тыкнул вилкой в голую по локоть руку Розенблюма. Тот ее не отдернул почему-то, но странно обмяк, вздрогнул несколько раз и слизнул кровь, высочившуюся из четырех маленьких дырочек. Слизнул и со сверхиздевательской, как показалось Л.З., истомой сказал:

– Только… четыре…

Л.З. снова тыкнул вилкой в тело человека. Попал в предплечье. Розенблюм медленно закатил рукав.

– Вот… еще четыре… очень милая арифметика… два удара – восемь дыр… просто прелесть…

Л.З. как начинающему садисту стало дурно от крови, перемазавшей руки и губы Розенблюма, но остановиться он уже был не в силах. Отбросив вилку, взялся за ремень и начал сечь… сечь… сечь, стервенея от непонятной податливости Розенблюма, от свиста ремня, распаляясь от крикливого торжества убогой, тщеславной, самоутверждающейся душонки…

Опомнился он, увидев вдруг перед собой голого истязуемого, с которого сползли как бы сами собой невзрачные брючки. Обессиленно свалился в кресло. Приказал, слегка отдышавшись:

– Быстро одеться… иначе я окончательно выйду из себя…

– Еще… пять ударов… вы будете знать все… все… или я не скажу ни слова… пять ударов, – захрипел срывающимся голосом Розенблюм.

Л.З. совершенно растерялся, но смутная догадка все-таки помогла ему, не раздумывая, выполнить страстную просьбу. Он, не без некоторого уже профессионализма, оттянул изо всех сил ремнем… рраз… два-с… три-с… че-тырре-с… пять… вот вам так и быть – добавка… рраз… два… три…

Розенблюм, не вставая с пола, натянул на себя брючонки. Потом, словно дитя, закрыв ладонями лицо, затрясся в разрывающих душу, откровенно разрешительных рыданиях. А Л.З. почему-то разобрал вдруг истерический хохот. Схватившись за живот, он побежал наверх привести себя в порядок.

Когда возвратился, Розенблюм уже задумчиво сидел на диване. Не дожидаясь вопросов, сказал:

– Все основные записи и ключевые формулы – на этих вот бумажонках. В них может разобраться любая не дебиль ная лаборантка. Я был бы счастлив и благодарен, если бы вы оставили меня теперь в покое.

Л.З. взглянул на листки бумаги, исписанные отвратительным почерком. Понять что-либо было невозможно.

– Так вот, Герш Евсеевич, поговорить нам все равно придется. Сделаем это лучше за обедом? Идет? О науке – ни слова. Только о вашей судьбе и некоторых любопытных моментиках…

– Хорошо. Я не борец с физиологией. Она ни в чем не виновата. Хочу есть.