Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

Ему вспомнилось одно место из Библии, однако он постеснялся его цитировать, опасаясь показаться слишком патетичным. А кроме того, он его точно не помнил.

— ...и да лишится славы... — не очень уверенно вырвалось у него наконец.

Прошло довольно много времени, прежде чем Богемская Лиза справилась с собой.

А когда она встала, ее было не узнать.

Внутренне он опасался — тихонько, про себя, как все старики, имеющие в таких вещах опыт всей своей долгой жизни, — что за подобным излиянием чувств должно последовать холодное, рассудочное похмелье, но, к его изумлению, этого не случилось.

Та, что сейчас стояла перед ним, положив руки ему на плечи, ни в коей мере не была старой ужасной Лизой, но и юной, той, которую, как ему казалось, он когда-то знал, она тоже не была.

Ни единым словом более не благодарила она униженно за сделанное предложение; сцен тоже не устраивала.

Ладислав постучал, вошел, остановился, ошарашенный, на пороге и снова неуверенно удалился — она даже не взглянула в его сторону.

— Тадеуш, мой добрый старый Тадеуш, лишь теперь я понимаю, почему меня так тянуло сюда. Да, конечно, я хотела тебя предостеречь и просить, пока не поздно, скрыться. Но это не все. Я хотела рассказать, как все случилось... Как-то на днях вечером твой портрет — ты знаешь, тот дагерротип на комоде —

выпал у меня из рук и разбился. Я была так несчастна — собиралась умереть... Не надо смеяться, ведь ты знаешь, это единственное, что я имела от тебя на память! В отчаянии я бросилась в комнату Зрцадло, чтобы он мне помог, но... он тогда еще был жив... — Она вздрогнула при воспоминании о чудовищном конце актера.

   — Помочь? Каким образом? — спросил императорский лейб-медик. — И Зрцадло бы тебе помог?

   — Я не могу сейчас этого объяснить, Тадеуш. Это длинная-длинная история. Я могла бы сказать: «Как-нибудь в другой раз», но слишком хорошо знаю, что мы с тобой больше никогда не увидимся — по крайней мере не... — лицо Лизы внезапно озарилось, словно возвращалась очаровательная красота ее юности, — нет, не хочу этого говорить; ты мог бы подумать: молодая потаскуха — старая ханжа...

   — Все же Зрцадло был твой... твой друг? Пойми меня правильно, Лизинка, я имею в виду...

Богемская Лиза усмехнулась:

— Знаю, что ты имеешь в виду. Понять тебя неправильно, Тадеуш, я уже не могу! Друг? Он был мне больше чем друг. Иногда мне казалось, словно сам дьявол, сочувствуя мне в горе, входил в тело актера, чтобы облегчить мои муки. Я повторяю, Зрцадло был мне больше чем друг — он был для меня волшебным зеркалом, в котором, стоило мне захотеть, и ты вставал предо мною. Совершенно таким, как прежде... С тем же голосом, с тем же лицом... Как ему удавалось? Этого я никогда не понимала. Да, конечно, чуда не объяснишь...

«Она так горячо меня любила, что даже мой образ являлся ей», — глубоко тронутый, пробормотал про себя Флугбайль.

— Кем в действительности был Зрцадло, я так и не узнала. Однажды я нашла его сидящим под моим окном — у Оленье го рва. Вот и все, что я о нем знаю... Но не буду отвлекаться! Итак, в отчаянии я бросилась к Зрцадло. В комнате было уже совсем темно, и он, словно ожидая меня, стоял у стены... Так мне показалось, ведь его фигура была едва различима... Я по звала его твоим именем, но, Тадеуш, клянусь тебе, вместо тебя возник другой, никогда раньше я его не видела, Это был уже не человек — голый, один только фартук на бедрах, узкий в плечах, а на голове что-то высокое, черное, мерцающее во мраке...

— Странно, странно, сегодня ночью мне снилось такое же существо. — Господин императорский лейб-медик задумчиво потер лоб. — Он с тобой разговаривал? Что он говорил?

   — Он сказал то, что я только сейчас начинаю понимать. Он сказал: радуйся, что портрет разбит! Разве не желала ты, чтобы он разбился? Я исполнил твое желание, почему же ты плачешь? Это был мертвый портрет. Не печалься... И еще он говорил об образе в душе, который нельзя разбить, и о краях вечной юности, но я этого не понимала, только в полном отчаянии продолжала кричать: верни мне портрет моего любимого!

   — И поэтому он тебя ко мне...

   — Да, поэтому он и привел меня к тебе. Не смотри на меня сейчас, Тадеуш: мне будет больно, если я прочту сомнение в твоих глазах! Как глупо, что я, старая баба, отброс общества, говорю это, но все-таки слушай: я... я всю жизнь любила тебя, Тадеуш. Тебя — и позже твой портрет; но он ничего не давал моей любви. Он не отвечал на мою любовь — я имею в виду по-настоящему, всем сердцем. Ты понимаешь? Он был всегда немой и мертвый. А мне так хотелось верить, что я хоть что-то значу для тебя, но я не могла. Чувствовала, что буду лгать, если попытаюсь себя уверить в этом.

Я была бы так счастлива, если б хоть один-единственный раз могла в это поверить...

Ты даже представить не можешь, как я тебя любила. Только тебя одного. Только тебя. С первой же минуты...