Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

На миг — на один-единственный — заглянула я в тот мир, жить в котором мне предстояло! Ужас охватил меня!

Любые муки ада предпочту я такому "призванию"!

Да и что такое ад со всеми его кругами — я бы с превеликой радостью обрекла себя на самые страшные пытки, если б только знать, что эти страдания хоть немного приближают меня к грядущему блаженству нашего духовного соития! Лишь бы ты не подумал, что я перечеркнула свою жизнь по слабости, убоявшись терний, не чувствуя себя способной жертвовать собой ежечасно ради тебя! Пойми, любимый, мне пришлось на это пойти, ибо другого выхода не существовало: иначе наши души были бы обречены на вечную разлуку — слышишь, вечную, по сю и по ту сторону жизни! И помни, то, что я тебе сейчас скажу, не ложь во спасение, не сентиментальный бред, не радужные надежды, которые обычно стараются вселить, чтобы смягчить боль утраты, в общем, это не просто слова: так вот, клянусь тебе, я знаю, — знаю! — что переживу свою смерть и пребуду рядом с тобой! Каждой своей клеточкой, каждым нервом я знаю это. Сердце, кровь моя знают это. Сотни предзнаменований в один голос возвещают мне об этом. В грезах, во сне, наяву!..

А теперь мне очень хочется засвидетельствовать тебе, что я не обманываюсь. Впрочем, ты ведь, наверное, и так нисколько не сомневаешься в том, что я бы никогда не посмела утверждать что-либо, если б не была абсолютно уверена в своей правоте,

и все же, пожалуйста, позволь мне это маленькое удовольствие.

Итак, вот тебе мое свидетельство: сейчас, когда ты прочел эти строки, закрой глаза, а я поцелуями осушу твои слезы!

Ну, теперь ты убедился, что твоя Офелия рядом, что она жива?!

И пусть тебя, мой мальчик, не преследует мысль о том, что эти последние мгновения жизни стали для меня чем-то страшным и мучительным.

Нет, мой хороший, нет, я так любила эту реку, — мы с ней почти сроднились! — что теперь с легким сердцем могу доверить ей мое тело: она... она не сделает мне больно...

Господи, если б я могла быть похоронена рядом с нашей скамеечкой! Да, да, это, наверное, глупо, и мой язык конечно же никогда не дерзнет взывать к Всевышнему по столь ничтожному поводу, но... но, быть может, мольба моя безглагольная все же дойдет до Его ушей, и внемлет Он, и снизойдет до сей нелепой, по-детски наивной просьбы, и чудо свершится!.. Что для Него это мое последнее желание, ведь Он являл миру и не такие чудеса — великие, и несть им числа!..

И еще, мой мальчик! Когда-нибудь ты станешь настоящим мужчиной, сильным и властным, но и тогда не забывай, пожалуйста, о моем приемном отце!

А впрочем, нет, не надо! Не думай об этом! Я сама буду предстоять ему, охраняя и оберегая его.

Да и тебе, мой хороший, прибавится еще одно свидетельство того, что моя душа способна на большее, нежели мое немощное тело.

Ну вот и пришла нам пора прощаться, мой верный, смелый, добрый, мой горячо любимый мальчик, тысячу тысяч раз целует тебя

твоя счастливая-пресчастливая Офелия».

Мои ли то руки держат исписанные страницы? А сейчас они складывают их и медленно прячут в конверт. Чужими дрожащими пальцами ощупываю я свои — свои? — веки, свое — свое? — лицо, свою — свою? — грудь... Неужели это я?..

Почему в таком случае эти глаза сухи? На ресницах ни слезинки!

Ах да, конечно, это потусторонние губы осушили их! И сердце мое по-прежнему обмирает от бесконечно нежных поцелуев, и не могу я отделаться от впечатления, что с тех пор прошла целая вечность, что это лишь воспоминания: ночь, плывущая

по реке лодка, и Офелия ловит губами текущие по моим щекам слезы, осушая их...

Каким образом удается мертвым с такой потрясающей достоверностью имитировать свое присутствие в этом мире? Просто высвечивают какие-то темные уголки человеческой памяти или, для того чтобы достичь берегов земной реальности, им приходится преодолевать стремнину времени, как бы переводя назад стрелки наших внутренних часов?..

Все во мне — и тело и душа — оцепенело; и как только кровь еще пульсирует в жилах! Или удары, которые отдаются у меня в ушах, это биение чужого, не имеющего ко мне никакого отношения сердца?

Опускаю глаза — полноте, да разве эти странные конечности, обутые в стоптанные башмаки и механически, шаг за шагом, приближающие меня к дому, мои ноги? А теперь вверх по лестнице — мерно, невозмутимо, ступень за ступенью, этаж за этажом... Им следовало бы дрожать и подгибаться под гнетом душевных мук того, кому они принадлежат, если только я и есть этот самый несчастный!..

Вспышка боли — ослепительная, страшная, сквозная, — подобно раскаленному дротику, она пробивает меня с головы до пят, колени мои подгибаются, и я повисаю на перилах... Секунда, другая, и боли как не бывало: потерянный, опустошенный, стою и вслушиваюсь в себя, пытаясь определить, где, в каком укромном месте затаилась она, но ничего, ни малейших признаков жизни... Навылет? Или как молния сгорела в себе самой?..