Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

вырезанные из розоватой бузины: мужчина, женщина и... и змея... Все трое неподвижно лежат на дне, но стоит только специальной замшевой тряпицей потереть по стеклу, и они воскресают, наэлектризованные к новой жизни, — деревянные человечки вне себя от радости сбегаются и разбегаются, прыгают и прилипают то к прозрачному «небу», то к прозрачной «земле», а деревянная змейка, глядя на них, тоже радуется и от удовольствия то сворачивает свое тело в клубок, то развивает его престранной кольчатой волной... «А ведь эти там, внутри, похоже, и вправду, уверовали, что живут, — думаю я, — но, увы, живут не они, а та вселенская сила, которая приводит их в движение!» Однако мне и в голову не приходит, что сам я мало чем отличаюсь от этих потешных бузиновых человечков, мечущихся между «раем» и «адом»: исступленная жажда деятельности вспыхивает во мне внезапно, исподтишка и застает врасплох, ибо этот невесть откуда взявшийся порыв меня почему-то не настораживает — а что, если это все тот же беспокойный нервический зуд, которым я заразился от призраков, только под другой маской?..

«Дело, дело и еще раз дело... Начатое однажды должно быть доведено до конца! Да, да, иначе и быть не может! Речь, разумеется, идет не о кровной мести, рецепте Философского камня и прочем вздоре, с которым приставали выжившие из ума предки, — уговариваю себя, — нет, все это мелочи, нужно свершить нечто по-настоящему великое!»

Словно зерно, закатившееся в какой-то дальний, темный угол моей души и спавшее там многие годы, прорастает вдруг во мне: возвращайся в жизнь, многое надлежит сделать тебе на благо человечества, частицей которого являешься ты! Так будь же карающим мечом вселенской борьбы с Медузой!..

Невыносимая духота царит в комнате; распахиваю настежь окно: небо как свинцовая крышка — непроницаемо мрачный серый цвет. Вдали на горизонте полыхают зарницы... Слава Богу, надвигается гроза... Вот уже который месяц ни капли дождя, луга иссохли, в полдень исполинские лесные стволы жалобно потрескивают в знойном дыхании изнемогающей от жажды земли.

Подхожу к письменному столу... Похоже, собираюсь писать... Что? Кому? Понятия не имею. Может быть, капеллану: надумал, мол, ваше преподобие, отправиться в путешествие, мир посмотреть и себя показать?..

Уже и перо очинил, и за стол сел, но тут на меня такая усталость навалилась, что опустил я голову на руки и уснул.

Громовым подземным эхом, резонируя с крышкой стола, отдаются удары пульса у меня в ушах — бой учащается, и вот это уже барабанная дробь, и кажется мне, будто стою я перед свинцовой дверью подвала и неистово колочу в нее топором. И срывается она с ржавых петель и летит прочь, а из подвала выходит какой-то старик, и... и тут я просыпаюсь...

Но просыпаюсь ли? Тогда откуда здесь, в моей комнате, этот старик?.. Стоит, смотрит на меня своими раскосыми потухшими глазами...

Оторопело опускаю взгляд: ага, вот и перо — по-прежнему зажато у меня в пальцах, — значит... значит, это не сон и чудной старик мне не мерещится...

«А ведь я его уже где-то видел, — отмечаю про себя. — Поразительно, такая жарища, а он таскает на голове этот нелепый меховой колпак с ушами?!»

   — Трижды стучал я в дверь, но никто не ответил, и я вошел, — говорит старик.

   — Кто вы? Как вас зовут? — не очень уверенно спрашиваю я.

   — Прибыл по поручению Ордена.

Мгновение я колебался: уж не фантом ли это?.. Изможденное старческое лицо с длинной жидкой, характерно оформленной бородой никак не вяжется с жилистыми мускулистыми руками! Будь этот стоящий передо мной старик картиной, я бы непременно воскликнул: да ведь это же подделка, кустарная мазня! И тот, кто ее малевал, даже срисовать-то толком не смог — тут же явно какое-то несоответствие в пропорциях! Вот и большой палец на правой руке торчит как-то уродливо и неестественно!.. Странно, но и эта деталь кажется мне почему-то знакомой...

— Пожалуйста, садитесь! — приглашаю я и, сопровождая эти слова вежливым жестом, тайком касаюсь рукава незваного гостя: так, на всякий случай, чтобы убедиться в реальности старика.

Однако визитер не обращает на приглашение ни малейшего внимания и остается стоять.

   — Мы получили известие о смерти твоего отца. Барон был одним из наших. Согласно статуту Ордена тебе, как кровному его сыну и единственному наследнику, предоставляется право посвящения. Итак, я вопрошаю тебя, Христофер фон Иохер, сын Бартоломея фон Иохера: воспользуешься ли ты сей привилегией?

   — Благодарю вас, я был бы несказанно счастлив принадлежать тому же самому братству, что и мой отец, однако мне неведома

цель и назначение Ордена. Могу ли я претендовать на то, чтобы мне сообщили эти безусловно секретные сведения? Тусклый взгляд старика блуждает по моему лицу.

   — А разве твой отец ничего тебе не говорил?

   — Нет. Только намекал. Единственное, что могло меня как-то натолкнуть на мысль о его принадлежности к тайной организации — это орденская мантия, в которую он облачился за час до своей кончины. Вот, пожалуй, и все, что мне известно.