Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

   — Слушай же, Христофер фон Иохер, что я тебе скажу: с незапамятных времен присутствует на земле наше братство, несущее ответственность за судьбы человечества. Без нас в мире бы уже давно воцарился хаос. Все великие народные вожди, если только они не входили в число посвященных Ордена, — лишь слепые орудия в наших руках. Цель братства — уничтожение каких бы то ни было различий между богатым и бедным, господином и слугой, мудрым и глупцом, хозяином и рабом, и превращение сей плачевной юдоли, именуемой землей, в истинный парадиз — место, где слово «страдание» будет неизвестно. Крест, под которым стонет человечество, — это тяжкое сознание собственного Я, своей отделенности и оставленности. Беспорядок проистекает из раздробленности, ибо мировая душа расколота на отдельные личности. А потому воссоздание первозданного единства из множественности — главное намерение нашего братства.

Благороднейшие умы состоят у нас на службе, и время жатвы уже не за горами. Да будет каждый своим собственным духовником. Человечество созрело для того, чтобы сбросить поповское ярмо. Красота — вот единственное божество, коему будут поклоняться люди. Служить Прекрасной Даме всегда было честью для

истинного рыцаря, служение самой Красоте — это ли не высшая награда? И Дама сия как раз сейчас испытывает нужду в преданных и смелых паладинах, которые сметут все препоны, стоящие на пути к вселенскому трону и вознесут ее на недосягаемую высоту. Потому-то мы, капитул Ордена, и посылаем в мир инспиративные флюиды, от которых человеческий мозг вспыхивает как спичка, и неистовое пламя наших идей мгновенно испепеляет все индивидуалистические бредни. Тотальная война — все за всех! Взрастить в пустыне сад Эдемский — вот конечная цель, которую преследует наше братство! Или не чувствуешь ты, Христофер фон Иохер, как все твое существо вопиет о служении?! Почему же тогда прозябаешь ты, витая в облаках, на этом жалком чердаке? Вставай, протяни руку помощи своим страждущим братьям!

Безумный восторг захлестывает меня.

   — Что, что я должен делать?! — срывается крик с моих пересохших губ. — Приказывай, все исполню! Только скажи, и я жизнь свою не пожалею на благо человечества. Что нужно для вступления в Орден?

   — Послушание! Слепое, безоговорочное! Откажись от собственной воли! Помышляй не о себе, не о человеке, а о человечестве! Вот путь из безводной пустыни разобщенности и вражды в землю обетованную единства и гармонии!

   — Но что мне делать? Кто меня этому научит? — спрашиваю я, охваченный внезапным сомнением. — Ведь мне надлежит быть пастырем, что же я скажу, чему научу свою паству?

   — Кто учит, тот и учится. Не задавай вопросов! «Что я скажу, что я скажу!..» Было бы служенье, а разуменье приложится. Иди и проповедуй! А уж о том, что тебе сказать, мы позаботимся — ты только рот открывай, словаками будут слетать с губ! Итак, готов ли ты, Христофер фон Иохер, сын Бартоломея фон Иохера, принести обет послушания?

   — Воистину готов.

   — Тогда прижми ладонь левой руки к полу и повторяй за мной то, что я тебе буду говорить!

Как зачарованный повинуюсь я — преклоняю левое колено, прижимаю ладонь к полу, и тут в мою душу закрадывается какое-то пока еще смутное подозрение. Я медлю, неуверенно поднимаю глаза и вздрагиваю: это монголоидное лицо с редкой, но очень длинной бородой... Да ведь это же он — старик даос с грифа, выкованного из цельного куска «кровавика»! А уродливый большой палец и мускулистые натруженные руки — это уже собственность того сумасшедшего бродяги с рыночной площади, — Господи, как давно это было! — который при виде меня рухнул замертво...

Ужас сковывает меня по рукам и ногам, но теперь-то я знаю, что делать; собравшись с силами, вскакиваю и, бросив в лицо старику:

— Дай мне знак! — протягиваю ему правую руку для ритуального «замка», которому научил меня отец. Однако то, что передо мной стоит, при всем желании нельзя назвать живым человеком: какая-то неуклюжая конструкция из наскоро при деланных к тулову членов, которые свободно болтаются как у поломанной куклы или... или как у снятого с пыточного колеса трупа с перебитыми конечностями! А над этим жутковатым полуфабрикатом парит голова, отделенная от шеи тонкой, в палец толщиной, полоской воздуха; губы все еще подрагивают,

испуская дух. Мерзкий плагиат, абы как сляпанный из ворованной человеческой плоти...

В страхе прячу я лицо в ладони, а когда отнимаю их, призрака уже нет, и только под самым потолком плавает мерцающий нимб, а в нем — словно сотканный из бледно-голубой туманной дымки, просветленный лик старика даоса в чудном клобуке с наушниками.

И на сей раз этими призрачными устами вещает патриарх — да-да, это его голос: