Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

приемами, дающими возможность шагнуть за порог смерти, не теряя сознания. Тот избранный, кому это удается, побеждает самого себя и становится своим господином: такой человек обретает новое «Я», а то, что он раньше считал оным, превращается отныне лишь в средство, инструмент, такой же как рука или нога. Всякий раз, когда новообретенный дух выходит из тела, сердце и дыхание останавливаются, как у трупа, — мы исходим из собственной плоти, как израильтяне из Египта, покидая котлы с мясом ради неведомой родины, и воды Чермного моря расступаются пред нами «стеною по правую и по левую сторону», и мы шествуем по дну морскому, не омочив ног[4]

. Нелегко дается сия наука, многократными жестокими экзерсисами истязал я плоть мою, прежде чем удалось мне выйти из тела. Вначале я почувствовал, что лечу, свободно парю в воздухе, легкий как пушинка, блаженно подтянув колени к самому подбородку — именно так в раннем детстве мы летаем во сне, — вскоре меня подхватил какой-то черный поток, текущий с юга на север (на языке посвященных он называется «обращенным вспять течением Иордана»), эта стремительная стихия, подобно мощному приливу крови, грозно шумела у меня в ушах. Тысячи возбужденных голосов — кому они принадлежали, я видеть не мог — так долго и так настойчиво призывали меня вернуться, что мало-помалу в сердце мое закрался темный, доселе не ведомый мне ужас, и я затрясся в лихорадочном ознобе. В это мгновение во мраке проступили смутные очертания какого-то рифа... Несколько взмахов и я очутился на суше. Странное существо встретило меня там: при свете луны я разглядел нагое, еще не оформившееся детское тело, лишенное каких-либо половых признаков, во лбу у него, как у Полифема, призрачно мерцал третий глаз; оставаясь совершенно недвижимым, оно взглядом приглашало меня в глубь острова...

Я шел по ровной, серебристо мерцающей дороге, подобно просеке разрезающей дремучую чащу. Земли я под ногами не чувствовал, попробовал дотронуться до деревьев, кустарника — эффект тот же: между моими пальцами и поверхностью предметов оставалась тонкая прослойка, проникнуть сквозь которую было, по всей видимости, невозможно, во всяком случае, как я ни старался освободиться от этой прозрачной, обволакивающей меня плевры, мне это не удалось. Все вокруг излучало зыбкую и какую-то мертвенную фосфоресценцию, подобную

тусклому свечению большого количества гнилушек. Контуры живых существ казались размытыми, неопределенными, дряблыми, как тела глубоководных моллюсков, и какими-то раздутыми. Еще совсем юные, неоперившиеся птенцы с круглыми дерзкими глазами, раскормленные как рождественские гуси, буквально лопались от жира; выглядывая из гигантского гнезда, они истошно вопили при моем приближении. Косуля, видно едва-едва научившаяся ходить, своей упитанностью и величиной не уступала взрослому животному; поджав ноги, она сидела во мхах и с трудом поворачивала голову на жирной, как у мопса, шее, провожая меня сонным, с поволокой взглядом.

Все живое на этом заповедном острове цепенело, зачарованное какой-то омерзительной жабьей ленью.

Понемногу я стал догадываться, куда меня занесло. Да, конечно, эта страна такая же «реальная и настоящая», как и наш мир, и тем не менее это только его отражение. Я находился в царстве призрачных двойников, которые поддерживали свое существование за счет своих земных оригиналов, высасывая у них драгоценную жизненную энергию, выедая самую сердцевину, самые лакомые и нежные кусочки человеческой сущности. И чем больше хирели доноры в тщетных надеждах и напрасных ожиданиях счастья и процветания, тем больше тучнели эти упыри, раздуваясь до чудовищных размеров. Скажем, пристрелили охотники у какого-нибудь олененка мать, а он, наивный, полный веры, ждет и ждет, когда его покормят, не замечая, как все больше запутывается в липкой паутине времени, ждет до тех пор, пока не умирает в голодных муках. Так вот стоило только ему начать ждать — питать надежды! — как здесь, на этом проклятом острове хронофагов, родилось его подобие и, присосавшись как паук к его жизненно важной артерии, стало расти не по дням, а по часам, перекачивая в свою ненасытную утробу иссякающую жизнь земного существа. Израсходованная в напрасных надеждах энергия бытия обретает в этой потусторонней оранжерее форму: буйно разрастается сорняк на жирном черноземе, унавоженном тяжелым трупным смрадом разлагающегося времени.

Вскоре я вошел в большой, густо заселенный город. Многие из его жителей были мне знакомы на земле, вспомнились их бессмысленные, всегда кончающиеся крахом надежды, и что странно: чем ниже год от года сгибались они под гнетом неудач, тем яростнее, с какой-то маниакальной одержимостью защищали они этих хронопийцев, видимо впадая в темную, гибельную эйфорию саморазрушения. Зато вампиричные двойники,