Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец

   — Не думаю, господин Оберайт, что то страшное испытание, которое прошли вы, окажется по силам еще хотя бы нескольким смельчакам. Что касается меня, то я бы наверняка спасовал уже в самом начале, — сказал я, когда старик замолчал. — Разумеется, не исключено, что жестоким целенаправленным тренингом можно заглушить в себе вкрадчивое нашептывание надежды, однако...

   — Да, да, только заглушить! В глубине души надежда и ожидание будут жить. Тут надо выкорчевывать сам корень, весь до конца! — не дослушал меня Оберайт. — Уподобьтесь живому автомату! Усните летаргическим сном! И никогда не тянитесь за яблоком, которое соблазняет вас своим румяным боком, ибо на это потребно хоть малое, но все же время, а следовательно, и ожидание, когда же в вас умрет само понятие «ожидания», то все, что бы вы ни пожелали, само спелым упадет к вашим ногам, и вы при этом и пальцем не пошевелите. Это как странствие через безводную пустыню — и странствие долгое! Вначале тяжело, вы будете умирать от жажды, но если пересилите себя, то потом окунетесь в неземное сияние, и все вещи, прекрасные или уродливые, откроются вам в новом, сокровенном свете. Такие понятия, как «важно» и «неважно», перестанут для вас существовать, любое событие будет вам равно безразлично, тогда, омытый кровью дракона, вы, подобно Зигфриду, станете неуязвимым и сможете сказать: я поднимаю белоснежный парус и уплываю в безбрежный океан вечной жизни...

Утром я уехал и больше никогда не видел Иоганна Германа Оберайта.

Много воды утекло с тех пор, поначалу я еще как-то пытался следовать советам, данным мне Оберайтом, но ожидание и надежда не желали покидать мое сердце, и я сдался...

Хронофаги оказались сильнее, слишком глубоко сидело во мне их жало, слишком живуч проклятый корень... И теперь, бывая на кладбищах, я уже не удивляюсь, что среди бесчисленных надгробий так редко встречается распятое на кресте золотое слово:

Кардинал Напеллус

Кроме имени — Иероним Радшпиллер — и того, что из года в год он безвыездно живет в древнем обветшалом замке, снимая целый этаж у седого ворчливого баска, бывшего камердинера, которого судьба сделала наследником своих хозяев — последних представителей одного некогда знаменитого дворянского рода, угасшего без потомков, в печальном одиночестве, — больше ничего мы о нем не знали.

Ни с чем не сравнимое очарование пропитанного дыханием веков фамильного поместья становилось особенно ощутимым на фоне того хаоса запустения, который царил за стенами замка. Казалось, жизнь покинула это забытое Богом и людьми место: мертвая тишина, — даже птица не закричит! — разве что в ненастье, когда задувает фен, застонут, закряхтят, жутко и уныло, гнилые дремучие тисы да белые, стремительные облака отразятся в темной, почти черной зелени озера; подобно огромному, немигающему оку с расширенным от ужаса зрачком, оно с незапамятных времен неподвижно и отрешенно созерцает небеса.

Весь день, с утра и до позднего вечера, Иероним Радшпиллер проводил в лодке, раз за разом опуская в глубины озера свой лот — тускло мерцающее свинцовое яйцо на длинной шелковой лесе.

Ну что ж, дело ясное: член какого-нибудь географического общества исследует рельеф дна — таково было общее мнение нашей маленькой компании; возвращаясь вечерами с рыбной ловли, мы обычно проводили пару часов в уютной, заставленной редкими старинными вещами и древними манускриптами библиотеке Радшпиллера, которую он любезно предоставил к нашим услугам.

— Помните ту старуху посыльную, что носит почту через

перевал? Так вот, сегодня я совершенно случайно узнал от нее, какие странные слухи ходят о нашем гостеприимном хозяине среди местных. Говорят, будто в юности он был монахом и по ночам, умерщвляя плоть, бичевал себя столь нещадно, что спина его и плечи по сей день покрыты сплошными шрамами, — это мистер Финч внес свою лепту в разговор, который как всегда вертелся вокруг загадочной личности Иеронима Радшпиллера. — Кстати, что-то он припозднился. Не случилось ли чего? Скоро уж полночь...

— Да будет вам, сегодня же полнолуние, — резонно заметил стоявший у открытого настежь окна Джованни Браческо и указал на искрящуюся живым текучим серебром дорожку, которая лежала поперек озера, — в такую ночь просто невозможно заблудиться. Могу побиться об заклад, что мы даже отсюда, из окна, заметим его лодку, надо только внимательно наблюдать за озером.

В скором времени послышались шаги, кто-то поднимался по лестнице... Однако это был ботаник Эскуид; вот и он сегодня против обыкновения запоздал: видно, за сбором своих трав не заметил, как летит время.

В руках он держал какое-то растение — высокий, в человеческий рост стебель с отливающими стальной синевой цветами...

— Редчайший экземпляр! Ни в одном гербарии мира нет такого гигантского представителя этого вида. Вот уж никогда бы не подумал, что на этих высотах может произрастать ядовитый «Синий капуцин», — сказал он негромко и приветственно кивнул нам; потом очень аккуратно, стараясь не повредитьни одного цветка, уложил свою находку на подоконник.